[Mongol]

Введение

Средневековая Русь на юго-востоке имела неустойчивую, постоянно изменявшуюся границу. В VIII —IX вв. славянские поселения распространились на восток по лесостепной зоне до Верхнего и отчасти Среднего Подонья (роменско-боршевская археологическая, культура, соответствующая летописным северянам). Позже домонгольской Руси принадлежали город Белая Вежа в Нижнем Подонье на месте хазарского Саркела, и Тмутороканское княжество в Восточном Приазовье. Но под давлением половцев, затем золотоордынских и, наконец, крымских татар границы восточнославянских государств постепенно отодвигались к северу, северо-западу и западу.

В конце XV в., накануне начала трехсотлетнего наступления русских войск на юг и юго-восток, общая юго-восточная граница восточнославянских княжеств польско-литовской и московской ориентации проходила фактически от Днепра вверх вдоль Ворсклы, через район Путивля и Рыльска и далее вниз вдоль Оки к Рязани. Правда, юридически эти княжества претендовали и на многие территории к юго-востоку от указанной линии, но их претензии не подкреплялись реальной властью, Фактически из-под контроля восточнославянских княжеств к этому времени вышли весь бассейн Дона и район Курска. (Историки нередко называют восточнославянские княжества этого времени русскими, но мы предпочитаем термин «восточнославянские», так как этноним «русские» в его домонгольском значении в это время уже выходил из употребления, а этнонимы, «русские», «украинцы» и «белорусы» в их современных значения еще не вполне утвердились).

О судьбе славянского населения на землях, утраченных восточнославянскими князьями, исследователи до сих пор не имеют единого мнения. Одни считают, что те славяне, которые не были уничтожены, ушли, так как они не могли оставаться на землях, занятых половцами и татарами, и лишь в XVI—XVIII вв. эти земли, завоеванные русскими, войсками, были вновь заселены русскими и украинцами. Другие полагают, что древнее славянское население в большем или меньшем количестве осталось на своих местах, скрываясь от половцев и татар в лесах и оказывая им сопротивление, дождалось прихода русских войск и составило основу нынешнего русского и украинского населения региона.

Однако обе точки зрения требуют пересмотра. Юго-восточная Русь не лишилась полностью славянского населения, но оно вошло в состав нового населения, образовавшегося не только из славян. Это население имело сложную этническую, хозяйственную, социальную и политическую структуру и долгую историю. В конце концов оно пополнило ряды русского и украинского крестьянства и казачества наряду с переселенцами из других мест.

Такой вывод не соответствует многим традиционным пред­ставлениям, и прежде всего представлениям значительной части славистов-медиевистов — историков, археологов, этнографов и других специалистов по средневековым славянам. Именно они до недавнего времени считали, а некоторые и до сих пор считают, что славяне в юго-восточной Руси в половецкую и золотоордынскую эпохи могли делать лишь одно из двух — либо поголовно бежать, либо оказывать половцам и татарам сопротивление, скрываясь в лесах. В публикуемой работе использованы не только русские, но и другие, в частности восточные, источники и учтены исследования не только славистов, но и номадистов (специалистов по неоседлым скотоводческим группам населения) и вообще востоковедов, в том числе изучающих историю Золотой Орды. Эти исследователи занимаются многими вопросами, затронутыми в настоящей книге, так же давно, как и слависты, они создали столь же обширную научную литературу (на которую слависты обычно не ссылаются) и во многих отношениях подошли к решению данных вопросов ближе, чем слависты. Впрочем, и среди них по ряду вопросов тоже нет полного единства взглядов.

В нашем исследовании рассматривается пока лишь один сравнительно небольшой район, расположенный в левобереж­ной части Среднего Подонья между реками Воронежем и Хопром (см. карту). Но приведены факты, позволяющие считать, что этот район был не единственным и что подобные районы, в составе населения которых имелись славяне, были характерны в золотоордынское время, а может быть и раньше, для всей юго-восточной Руси.

В исследуемом районе Среднего Подонья не позже чем с конца XIII в. и до последней трети XVI в. существовала группа населения, образовавшая объединение под общим названием Червленый Яр. В конце XVI в. это население вошло отчасти в хоперскую группу донских казаков, а отчасти в состав московских «служилых людей», ставших впоследствии крестьянами-однодворцами.

О Червленом Яре многое знают местные краеведы-историки — воронежские, тамбовские, отчасти рязанские и саратовские, а также историки русского казачества. К сожалению, они рабо­тают в отрыве друг от друга, не зная всех публикаций своих предшественников и современников, В их работах немало досадного дилетантства и провинциализма. Мешает им и то, что изучаемый район как в прошлом, так и сейчас находился и находится на стыке нескольких губерний и областей, так что каждый краевед видит только «свою» часть района. Но все же они создали довольно обширную литературу о Червленом Яре (16, с. 1; 34, с. 348—376; 35, с. 4—6; 36; 38, с. 29—33; 40, с. 4; 41, с. 34—41; 42, с. 323—325; 45, с. 132; 46, с. 248—249; 50, с. 118; 79, с. 481—483; 131, № 2, с. 229; 138, с. 19,24—25; 143, с. 110—113; 144, с. 138—139; 186, с. II—III, XL-XLI, 7, 9-10, 12—27; 188, с. 3-4; 196, с. 30; 215, с. 21-22; 216, ч. 2, вып. 4, с. 194; 234, ч. 1, с. 1—44, ч. 2, прил., с, 3; 248, с. 7-8; 249, с. 13—14; 250, с. 12; 252, с. 96).

Некоторые столичные исследователи, не ссылаясь на местных, иногда самостоятельно находили сведения о Червленом Яре. Но они интересовались лишь частными аспектами, никто из них не занимался Червленым Яром специально и не пытался понять сущность этого объекта (67, с. 53; 82, с. 141 — 144; 111, с. 7—8; 118, с. 22, 38—39; 120, с. 91—93; 156, с. 13, 145; 160, с. 197, 213—215; 185, с. 29—30; 192, с. 226—227; 224, вып. 1, с. 6—.

Подробная источниковедческая характеристика привлеченных материалов дается ниже по ходу изложения. Здесь необходимо лишь заметить, что использованные источники весьма разнообразны. Это и вполне аутентичные документы, непосредственно относящиеся к исследуемым местностям и эпохам и опубликованные по подлинникам; и письменные источники, дошедшие до нас в более или менее искаженных списках и требующие критики (например, все летописи); и записи легенд, в которых удается лишь с большими усилиями выискивать крупицы истины. Привлекаются археологические и этнографические материалы, которых, впрочем, по данному району очень мало.

Но выводы предлагаемой книги основаны не только на изучении исторических источников и на обобщении упомянутых краеведческих работ. Не в меньшей степени они являются результатом рассмотрения исторических событий на фоне физико-географической среды с учетом демографической ситуации в данном регионе в исследуемое время. События политической, военной, религиозной истории, обычно в первую очередь отраженные в письменных источниках, кажутся хаотическим нагромождением случайностей, пока не выявлены обусловившие их глубинные хозяйственные и экономические процессы. По письменным источникам эти процессы обычно удается выявить лишь тогда, когда источники многочис­ленны и поддаются статистической обработке. Таких источников нет по средневековой юго-восточной Руси. Но многое становится понятным, если рассматривать хозяйство как эксплуатацию населением окружающей природной среды. Качественные и количественные характеристики этой среды, ее изменения во времени, способы ее эксплуатации, их эволюция в зависимости от демографической ситуации изучаются географическими науками. География редко дает историку точные ответы на вопросы о том, что,где, когда и как произошло, но она довольно точно, иногда даже однозначно может ответить, что, где, когда и как могло или не могло произойти, а в некоторых случаях даже обязательно должно было произойти в сфере хозяйства и экономики. Эта возможность и использована в настоящей книге.

[Mongol]

Первые сообщения о Червленом Яре

Историки, специально занимавшиеся Червленым Яром, считали, что первое сообщение о пом относится к середине XII в. Однако первые достоверные упоминания о Червленом Яре появились лишь в XIV в. Правда, по ним ретроспективно устанавливается наличие этого объекта в конце XIII, но все же не в XII в.

Версия о существовании Червленого Яра в XII в. основана на сообщении Никоновской летописи под 1148 г.: при очередной княжеской усобице князь Глеб Юрьевич (сын Юрия Долгорукого) пошел от Переяславля через Курск «к Резани, и быв во градех Черленаго Яру и на Белицей Вороне», пошел оттуда к Новгороду-Северскому (183, т. 9, с. 177). Под Великой Вороной здесь надо понимать, по мнению большинства исследователей, нынешнюю реку Ворону — приток Хопра, потому что, во-первых, других рек с подходящими названиями нет, а во-вторых, как увидим ниже, более поздние сообщения тоже связывают Червленый Яр с бассейном Хопра. Лишь тамбовский историк-краевед П. Н. Черменский полагает, что Великая Ворона — это древнее название Хопра, а не нынешней Вороны (249, с. 13—14), но ниже мы покажем, что достаточных оснований для такого предположения нет.

Независимо от того, где локализуется Червленый Яр — на Хопре или на Вороне, именно это сообщение почти все исследова­тели поняли как свидетельство того, что «грады Черленаго Яру» принадлежали Рязанскому княжеству, которое, следовательно, в середине XII п. простиралось на юго-восток до Хопра. Однако А, Н. Насонов справедливо обратил внимание па то, что и более ранних летописях Лапрентьевской, Ипатьевской при описании тех же событий нет упоминания о Червленом Яре и что трудно понять, зачем Глебу Юрьевичу могло понадобиться посещать местность, находящуюся очень далеко от района усобицы и, по-видимому, вообще за пределами восточнославянских княжеств XII в. (67, с. 53; 160, с. 197, 213 215). Затем из исследования А, Г. Кузьмина стало ясно, что это сообщение относится к серии фальсификаций, попавших в Никоновскую летопись из какого-то не дошедшего до нас источника рязанского происхождения, воз­можно, из местной летописи. Все эти фальсификации имели одну цель: приписать Рязанскому княжеству такие районы и города, которые ему не принадлежали (120, с. 91- 93). Привлечение рязанских источников и повышенное внимание к ним вообще характерны для Никоновской летописи, составленной в 1520-х гг. под руководством митрополита Даниила, рязанца по происхождению (103, с. 101 — 103).

Кстати, по той же Никоновской летописи, немного позже, в 1155 г. «приходиша татарове в Рязань на Хапорть, и много зла сотвориша» (183, т. 9, с. 205). Под Хапортыо тут можно понимать только Хопер — другого похожего названия ни «в Рязани», ни где-либо поблизости нет. Упоминание о татарах более чем за полстолетия до появления монголов на Руси сразу выдает грубейшую фальсификацию, не говоря уже о том, что и этого сообщения, разумеется, тоже нет в более ранних летописях. Но ясно, что авторам текста очень хотелось представить бассейн Хопра как исконную территорию Рязанского княжества.

Очевидно, сообщение Никоновской летописи о Червленом Яре под 1148 г. следует считать недостоверным. Это не значит, что объект под таким названием не мог существовать в 1148 г., но доказывать его существование надо не с помощью сообщения Никоновской летописи, а как-то иначе. К этому вопросу мы еще вернемся. Перейдем к рассмотрению достоверных сообщений.

В 1330 г. в Костроме состоялся собор (съезд епископов), который избрал нового суздальского епископа и попутно заставил присутствовавшего там сарайского епископа Софонию дать рязанскому епископу Григорию письменное обязательство: «...пред господином моим преосвященным — Феогностом митрополитом всея Руси и пред братиею своею епископы Онтонием Ростовским и Даниилом Суздальским отселе потом не вступатися в передел Рязанской по Великую Ворону; а оже вступлюси, осужден буду каноны». Список грамоты найден в рязанских архивах и издан (215, с. 21). Дату собора, в грамоте указанную неточно, воронежский историк - краевед С. Н. Введенский, автор наиболее серьезного специального исследования о Червленом Яре, выяснил путем сравнительного анализа многих дополнительных источников (34, с. 358—362).

Из текста видно, что имел место спор между Рязанской и Сарайской епархиями о каком-то «переделе» (пределе, территории), ограниченном с одном стороны рекой Великой Вороной. Митрополит (в то время глава восточнославянской православной церкви, подчинявшейся константинопольскому патриарху) решил спор в пользу Рязанской епархии. Епархии могли спорить о территории, имевшей православное население, с которого церковь получала определенные доходы. В данном случае это было немалое население — не какие-нибудь один-два церковных прихода, а значительно больше, судя по тому что понадобилось доводить дело до митрополита всея Руси и даже до собора.

Несколько слов о Саранской епархии и сарайских епископах. Епархия была основана в 1261 г. Официально она должна была обслуживать всех православных христиан, в том числе и крещеных татар, на территории Золотоордынского государства за пределами восточнославянских княжеств. Неофициально сарайские епископы имели и другие функции — были и дипломатическими представителями владимирских, а затем московских великих князей при ханах, и миссионерами, занимавшимися пропагандой византийского православного христианства. Они выступали и как представители константинопольских императоров и патриархов. В их задачу входила и борьба против христиан иных толков, которых в Орде было тоже немало, особенно против основанного в Сарае в 1315 г. католического епископства. Конечно православные сарайские епископы выполняли и обязанности резидентов военной разведки православных великих князей и императоров, точно так же как католические занимались тем же в пользу польских королей, ливонских немецких рыцарей, итальянских колоний в Причерноморье и т. д. вплоть до папы римского. Вряд ли мы будем далеки от истины, предположив, что именно последняя функция сарайских епископов была фактически главной, ради которой великим князьям и императорам стоило содержать Сарайскую епархию.

В 1334 г. тот же митрополит Феогност поставил на сарайскую епископскую кафедру вместо Софоиии нового епископа Афанасия. Несколько лет спустя последний возобновил спор с Рязанской епархией о территории близ реки Великой Вороны. О ходе спора и его результатах можно судить по сохранившейся грамоте митрополита, завершающей тяжбу. Она опубликована несколько раз (3, т. 1, с. 1—2; 6, т. 3, с. 340—342; 171, т. 6, стб. 163—166). Даты она не имеет, издатели и другие исследователи датировали ее по-разному. С. Н. Введенский наиболее убедительно относит ее примерно к середине 1340-х гг.

Грамота Феогноста адресована всему православно-христиан­скому населению спорной территории. Она начинается обращением: «Благословение Феогноста, митрополита всея Руси, к детем моим, к баскакам и к сотникам, и к игуменом и попом, и ко всем крестьяном Червленого Яру, и ко всем городом, по Великую Ворону». Далее сказано, что, поскольку «многажды речи и мятеж был, промеж двема владыками (епископами. — А. Ш), рязаньским и сарайским, про передел тот», Феогност посылал в Червленый Яр своего игумена для расследования дела на месте. Игумен высказался в пользу Сарайской епархии, и Феогност выдал сарайскому епископу Афанасию соответствующую грамоту (ее текст не приводится, она не сохранилась). Но затем рязанский епископ опротестовал ее, ссылаясь на более ранние грамоты митрополитов Максима и Петра (тоже не сохранившиеся и не датированные), решавших спор в пользу Рязанской епархии. Поэтому Феогиост пересмотрел свое мнение и постановил передать Червленый Яр в распоряжение рязанского епископа, «ать ведает передел тот весь, по Великую Ворону.

Из этой грамоты видно, что речь идет о той самой территории, от которой в 1330 г. на костромском соборе отказался саранский епископ Софония, хотя тогда ее название не было упомянуто.

Выясняется, что спор начался еще при митрополите Максиме и продолжался при митрополите Петре, предшественнике Феогноста. Максим был митрополитом с 1283 по 1305 г. Значит, уже тогда между сарайскими и рязанскими епископами шла тяжба о Червленом Яре. Ясно, что православное население должно было появиться в этом районе еще раньше, ибо затевать крупную тяжбу и привлекать к делу митрополита можно было лишь после того, как это население успело стать достаточно многочисленным, Следовательно, эта группа православного населения появилась здесь вряд ли позже чем в 1280-х гг., а могла существовать и раньше.

Ряд деталей текста свидетельствует о немалых размерах и значительном населении района. Баскаки — это золотоордынские администраторы довольно высокого ранга. На Руси их назначали обычно по одному на удельное княжество средней величины. А здесь они упомянуты во множественном числе, из чего видно, что их было не меньше двух. Во множественном числе упомянуты и «города», и «игумены», а следовательно, и монастыри.

[Mongol]

Бросается в глаза и то, что в числе православных христиан, которых Феогност назвал своими «детьми», на первом месте фигурируют баскаки — несомненно, золотоордынские татары, и доста­точно знатные для занятия таких должностей. Это неудивительно. В то время среди золотоордынских татар было много православных христиан, равно как и представителей других религий — результат веротерпимости первых монгольских ханов Золотой Орды. И хотя в 1312 г. хан Узбек объявил государственной религией ислам, но по крайней мере до конца XIV в. это могло привести лишь к созданию мусульманской правящей верхушки государства и к постепенному вытеснению немусульман из Сарая и его ближайших окрестностей, да и то не полностью, о чем свидетельствует, в частности, сохранение Сарайской. епархии не только в XIV, но и в следующем столетии. Поэтому на периферии центральной, собственно татарской части Золотоордынского государства, где находился Червленый Яр, в середине XIV в. не вызывает удивления существование православных татар даже на должностях баскаков. Их пребывание именно на этих должностях довольно определенно говорит о том, что среди всего населения Червленого Яра преобладали православные христиане и, по-видимому, православные татары. С. Н. Введенский логично считал, что притязания сарайских епископов на Червленый Яр формально обосновывались именно наличием там большого количества православных татар, обслуживание которых было, как уже сказано, официальной обязанностью сарайской епископской кафедры (34, с. 357, 373—374).

Однако в Червленом Яру имелись и православные русские, о чем свидетельствуют претензии рязанских епископов, поддержанные митрополитами. О наличии славянского населения говорят и географические названия Великая Ворона и Червленый Яр (из чего, впрочем, не следует, что они не имели одновременно и тюркских названий — явление обычное в районах со смешанным, разноязычным населением). Архаическая форма второго названия — именно Червленый Яр, а не Красный Яр (по-русски) и не Червонный Яр (по-украински) — позволяет думать, что название появилось еще до разделения восточнославянского языка на русский, украинский и белорусский, а так как это разделение происходило в основном в XIV—XV вв., то весьма вероятно, что название существовало в форме Червленый Яр еще.при митрополите Максиме в конце XIII в., когда началась тяжба между епархиями, а может быть, и раньше.

В 1353 г. новым митрополитом всея Руси стал Алексей. Тот же сарайский епископ Афанасий немедленно возобновил старую тяжбу о Червленом Яре. Но Алексей в отличие от своего предшественника Феогноста не стал вновь расследовать дело, а прореагировал быстро и решительно: направил червленоярцам грамоту, аналогичную грамоте Феогиоста, отклоняющую претензии Афанасия и подтверждающую принадлежность Червленого Яра Рязанской епархии. Эту грамоту, тоже не имеющую даты, одни исследователи датировали 1360-ми гг., другие— 1350-ми (3, т. 1, стр.3—4; 6, т. 3, с. 342—344; 34, с. 368—369; 171, ч. 1, стб. 167—172; 186, с. 30). Вторая датировка не только более обоснованна, но может быть и уточнена. Алексей лишь в 1354 г. вернулся в Москву из Константинополя, куда ездил на церемонию поставления в митрополиты, а в 1356 г., если не в конце 1355-го, он уже успел поставить на Сарайскую епархию нового епископа Ивана, причем это было сделано уже после написания грамоты, в которой упомянут еще Афанасий (183, т. 8, с. .10, т. 10, с. 227—228, т. 15, 2-е изд., стб. 64, т. 18, с. 99, т. 25, с. 180, т. 30, с. 111, т. 34, с. 113). Таким образом, грамота написана, вероятно, в 1355 или в конце 1354 г.

Грамота Алексея отличается от грамоты Феогноста деталями. Обращение: «Благословленье Алексиа, митрополита всея Руси, к всем крестьянам (по другому списку — христианы), обретающимся в пределе Червленого Яру и по караулом возле Хопор, до Дону, попом и дьяконом, и к баскакам, и к сотником, и к бояром». Далее следует пространное нравоучение в духе первых веков восточнославянского христианства, где, в числе прочего, имеются слова: «Такоже и подана власть владыце вашему (рязанскому епископу, - А.Ш.); вы как его слов не принимаете, но странных пастухов принимаете»., Затем подтверждается содержание грамот Максима, Петра и Феогиоста «о том же переделе, по Великую Ворону, возле Хопор, до Дону, по караулам», Сообщается, что сарайский епископ Афанасий, возобновивший старую тяжбу, за это «по-кажиеи от митрополита», что ему отныне «несть власти в том переделе» и что «ныне послал есмь к вам владыку рязанского Василья (по другому списку - Васиана) с грамотою своею: и вы поми­найте его, а пошлину церковную дайте (по другому списку — давайте) ему по обычаю».

Слова насчет епископа Афанасия подтверждают нашу датировку грамоты: Алексей при написании грамоты, очевидно, лишил Афанасия власти только «в том переделе», т. е. в Червленом Яру, но не во всей Саранской епархии; иначе говоря, за попытку возобновить тяжбу Афанасий вначале отделался лишь выговором («покажнением»). Его полное удаление из этой епархии в 1356 г, произошло, стало быть, уже после написания грамоты, было оформлено какими-то другими документами, до нас не дошедшими, и мотивировалось как-то иначе. Не исключено, что Афанасий и после выговора не прекратил поползновений на Червленый Яр, чем и вынудил Алексея ужесточить «покажиение» (34, с, 369). Из текста видно, что сами червлеиоярцы предпочитали подчиняться Сарайской епархии. По-видимому, они уже начали, не дожидаясь митрополичьего решения, платить «пошлину» в Сарай, а не в Переславль-Рязанский (нынешний г. Рязань), а сарайский епископ начал заменять рязанских священников сарайскими — «странными пастухами» (не татарами ли по происхождению?). С. Н. Введенский полагал, что червленоярцы заняли просарайскую позицию «ввиду больших ли удобств сообщения, или по каким-нибудь иным причинам» (34, с. 371). Думаем, что если имелись «иные причины», то среди них не последнюю роль играл большой процент православных татар.

Если по грамоте Феогноста местоположение Червленого Яра определялось довольно неясно, где-то в районе Великой Вороны, то из грамоты Алексея видно, что Червленый Яр — обширный район, ограниченный с востока Вороной и нижним течением Хопра от устья Вороны до Дона (см. карту). Если даже имеется в виду не вся Ворона, а лишь ее нижняя часть, текущая в меридиональном направлении, то общая длина границы Червленого Яра по Хопру и Вороне составляла вряд ли менее 300 км. А формулировка «передел по Великую Ворону» показывает, что речь идет не только о правых берегах обеих рек, но и о какой-то глубинной части хоперско-донского междуречья к западу от этих рек.

Поскольку в грамоте Алексея упомянуты одновременно и Хопер, и Великая Ворона, ясно, что по крайней мере в данное время, в 1350-х гг., Хопер назывался Хопром, а Великой Вороной могла называться только нынешняя Ворона. Следовательно, упомянутая выше гипотеза П. Н. Черменского о том, что Великой Вороной назывался Хопер, может относиться только к более ранним упоми­наниям о Великой Вороне в грамотах Софоиии и Феогиоста. Можно было бы допустить, что сначала Великой Вороной называлась река, состоящая из нынешней Вороны и части нынешнего Хопра ниже устья Вороны, а Хопром — лишь часть нынешнего Хопра от истока до устья Вороны, впоследствии же участок реки ниже слияния обеих рек переименовали из Великой Вороны в Хопер — такие изменения названий рек вообще известны. Но в данном случае надо еще доказать, что именно такая возмож­ность осуществилась.

П. Н. Черменский предполагает, что Хопер и в 1350-х гг, еще продолжал именоваться Великой Вороной, а упоминание о Хопре в грамоте Алексея относится не к нынешней реке Хопер, а к какому-то урочищу на этой реке, название которого лишь впоследствии распространилось и на реку (249, с. 13—14). Но это опять-таки недоказанная гипотеза. П. Н. Черменский пытается обосновать ее тем, что Хопер дважды упомянут в летописях как место, где происходили битвы в 1155 и 1400 гг., а места битв, по его мнению, всегда именовались по поселениям, урочищам или иным практически точечным объектам, а не по названиям рек. Но, во-первых, такой закономерности в названиях битв не существует, известно сколько угодно сражений, названных именно по рекам (например, в том же XIV в. в Восточной Европе — на Пьяне, на Воже, на Кундурче, на Ворскле и т. д., да и Куликовская битва часто упоминается как битва на Дону). Во-вторых, из двух упоминаемых П. Н. Черменским битв на Хопре одна вымышленная, реконструированная по упомянутому фальсифицированному сообщению Никоновской летописи под 1155 г., а во втором случае речь идет не о конкретной битве, а о военных действиях вообще в значительном районе (это сообщение 1400 г. мы еще рассмотрим ниже).

Перемену названия реки П. Н. Черменский объясняет тем, что древнее славянское название реки — Великая Ворона — было заметено более новым тюркским — Хопер, после того как в конце XIV в. русское население ушло из этого района. Но ниже мы покажем, что русское население отсюда не ушло. Название же Хопер не происходит ни из славянских, ни из тюркских языков и является, скорее всего, финно-угорским, восходящим к финноязычному населению, родственному позднейшей мордве, жившему в бассейне Хопра еще до прихода сюда тюркоязычных народов (105).

Наконец, П. Н. Черменский пытается доказать, что Великая Ворона ипросто Ворона — разные реки, в источниках неотождествляемые. На самом же деле по нескольким упоминаниям в документах XVI—XVII вв. видно лишь то, что в XVI в. одновременно употреблялись переходное название Большая Ворона и просто Ворона, а позже осталось только последнее (249, с. 14).

Общие замечания о Червленом Яре в первой половине XIV в.

Мы рассмотрели содержание источников середины XIV в. о Червленом Яре, воспринимаемое непосредственно, так сказать, невооруженным глазом. Но при более тщательном сравнении обеих митрополичьих грамот и при рассмотрении их на более широком историческом фоне можно заметить еще многое.

Почему сарайские епископы в течение полустолетия, если не дольше, с таким упорством претендовали на Червленый Яр, несмотря на явно отрицательное отношение митрополитов к их претензиям? Конечно, большую роль играла личная заинтересованность епископов в увеличении своих доходов, но только ли в этом было дело? Ведь эти епископы не могли не видеть, что рискуют потерять по меньшей мере должность, а то и сам.. Можно согласиться с С. Н. Введенским, что на сарайских епископов оказывали определенное давление ханы.

Действительно, еще в 1312 г. митрополит Петр лишил сана сарайского епископа Измаила, О причинах наказания источники умалчивают. Но можно подозревать, что этот епископ был вообще слишком близок к ханам и осуществлял их политику. Дело в том, что еще ранее, в 1296 г. Измаил на специальном съезде во Владимире вместе с ханским послом мирил перессорившихся между собой князей, выступая в роли представителя ханской власти (описано во многих летописях, начиная с Лаврентьевской: 183, т. 1, стб. 528). Поскольку митрополит Петр лишил его сана, когда уже шла тяжба из-за Червленого Яра, начатая еще при митрополите Максиме, С. Н. Введенский не без оснований предположил, что епископ был наказан именно в связи с этой тяжбой. По церковным правилам за вторжение епископа в чужую епархию полагалось как раз лишение сана (34, с. 358, 377—379). Именно это самое позже имел в виду Софония, когда писал, что «осужден буду каноны».

Возобновление тяжбы в 1330 г. епископом Софонией совпадает по времени с получением им какого-то крупного пожалования от хана Узбека, который «даде ему вся по прошению его, и никто же его ничим же да не обидит» (183, т. 10, с. 203). Это очень похоже на прямой подкуп епископа.

Следующее возобновление тяжбы епископом Афанасием, по­ставленным в 1334 г., могло стать возможным лишь после того, как рязанский епископ Григорий, получивший в 1330 г. отказ Софонии от Червленого Яра, был заменен новым епископом, который впервые упомянут в 1343 г. и был поставлен, вероятно, несколько ранее. Логично связать это возобновление спора с поездкой самого митрополита Феогноста в Сарай в 1341 —1342 гг., сразу после того как новым ханом стал Джанибек. Возможно, что первая, не дошедшая до нас грамота Феогноста о передаче Червленого Яра Сарайской епархии была оформлена прямо в Сарае, без согласования с Москвой и с Переславлем-Рязанским. Но даже в этом случае выглядит достаточно неправдоподобным объяснение самого Феогноста, содержащееся в его грамоте, что он стал жертвой обмана и якобы не знал ни прежних грамот Максима и Петра, ни письменного отказа Софонии от Червленого Яра. Ведь Софония писал этот отказ, как прямо сказано, «пред митрополитом», явно по прямому приказанию самого Феогноста. С. И. Введенский тут, по нашему мнению, напрасно попытался оправдать Феогноста, придумав сложную версию, что будто Феогиост, будучи приезжим греком, мог в самом деле не знать грамот Максима и Петра и что на костромском соборе он якобы мог только открыть собор, подписать подготовленные заранее документы и уехать, не участвуя лично в разборе дела сарайского епископа (34, с. 360). Феогност мог, конечно, не знать всего архива своих предшественников, но уж дела, касающиеся Сарайской епархии, он; уезжая в Сарай, должен был знать досконально. А церковные соборы происходили не каждый год, были чрезвычайными событиями, и вряд ли митрополит всея Руси, специально приехавший на такой собор в Кострому, мог не отнестись с должной серьезностью к разбиравшимся там вопросам. Гораздо легче представить себе, что в Сарае не только на епископа Афанасия и на игумена\ посланного Феог-ностом в Червленый Яр, но и на самого Феогноста мог оказать давление любыми средствами сам хан Джанибек.

Вторая попытка Афанасия возобновить тяжбу сразу после возвращения митрополита Алексея из Константинополя в 1354 г. тоже трудно объяснима без давления со стороны хана. Афанасий явно должен был понимать, что вторая попытка будет столь же безуспешной, как и первая. Тем более это можно сказать о его третьей попытке, если верно, что она была предпринята и что именно из-за нее Алексей, в 1356 г, удалил Афанасия из Сарая. Если допустить возможность такого постоянного давления ханов на сарайских епископов, а при случае и на митрополита, то легко представить и неизбежность противоположного давления со стороны великих князей владимирских, а затем московских, равно как и со стороны византийских императоров и патриархов. Тогда становятся понятными и постоянные решения спора в пользу Рязанской епархии, и «пркажнения» недисциплинированных епископов. Становится понятной и быстрая перемена решения Феогностом: тут должен был подействовать не только и не столько протест рязанского епископа, сколько, вероятно, окрик великого князя, Семена Гордого, как только Феогност в 1342 г. вернулся из Сарая в Москву.

Но если действительно в тяжбе из-за Червленого Яра за спинами, рязанских и сарайских епископов стояли, с одной стороны, митрополиты и патриархи, великие князья и императоры, а с другой — сарайские ханы, то. надо допустить, что Червленый Яр был достаточно значительным объектом. Он должен был быть даже настолько значителен, что золотоордынские ханы в зените их могущества (Узбек, Джанибек), имевшие, казалось бы, полную возможность просто смести Червленый с лица земли, отнюдь не делали этого, но были вынуждены вести из-за него хитрую дипломатическую игру, чаще проигрывали ее, чем выигрывали и в конце концов в 1355 г. проиграли окончательно (после грамоты Алексея спор уже не возобновлялся).

Нетрудно понять причины столь, широкой известности Червле­ного Яра и такой заинтересованности в нем. Группа православно-христианского населения, находившаяся на прямой дороге между Москвой и Сараем, но ближе к Сараю, чем к Москве, на окраине центральной части Залотаордьшского государства, была очень удобной базой как для русской военной разведки, так и для православно-христианской миссионерской деятельности. Хотя для этих же целей использовалась, как уже сказано, и сарайская епископская кафедра, но она находилась а ханской столице, под полным контролем ханов и могла действовать только сугубо легальными средствами, в то время как более деликатные мероприятия было удобнее проводить через Червленый Яр, подчиненный по церковной линии Москве прямо через Переславль-Рязанский, минуя Сарай. Конечно, ханы понимали все это не хуже, чем великие князья, но они должны были учитывать и другую сторону дела: червленоярцы составляли, видимо, заметную часть населения центрального района государства, служили в ханских войсках, платили подати, занимали стратегически важный район, вследствие чего простое уничтожение этой группы населения было бы не самым выгодным для ханов решением вопроса. Тем более, что хотя Орда, как уже сказано, находилась в зените своего могущества, но под внешним блеском правления Узбека и Джанибека уже назревал кризис — росли центробежные силы на окраинах Золотой Орды, экономически более развитых, чем центр государства, страна была истощена затяжными войнами в Азербайджане, устраивать массовые внутренние репрессии было несвоевременно, особенно в северных областях, служивших тылом и базой для пополнения и снабжения войск, действовавших на юге. Отсюда попытки ханов решить вопрос церковно-дипломатическим путем.

Среди политических сил, заинтересованных в судьбе Червленого Яра, мы не упомянули рязанских князей, хотя все авторы, изучавшие этот вопрос, именно их выдвигали на передний план, считая Червленый Яр окраиной Рязанского княжества. Тут все исследователи оказались под влиянием упомянутых недостоверных сообщений Никоновской летописи под 1148 и 1155 гг. Придавали чрезмерное значение и церковному правилу, согласно которому границы епархий должны были совпадать с границами княжеств. На самом деле это правило нигде и никогда точно не соблюдалось и не могло соблюдаться, так как удельных княжеств было больше, чем епархий, их количество росло и границы менялись быстрее, чем границы епархий.

В действительности Рязанское княжество, по всем имеющимся сведениям, никогда не было столь сильным, чтобы простирать свою власть до Хопра и Вороны. Ниже мы покажем, что в конце XIV и начале XV в. в Верхнем Подоиье выше устья Воронежа существовало Елецкое княжество, отделявшее рязанские земли от территории Червленого Яра. Лишь позже, не ранее чем на рубеже XV—XVI вв., за два десятилетия до ликвидации Рязанского княжества (1520 г.), рязанская колонизация дошла до района устья Воронежа, откуда до Хопра и Вороны оставалось еще от 200 до 300 км. Точнее, в бассейне речки Усмаии, впадающей слева в Воронеж несколько выше нынешнего города Воронежа, в 1501 г. рязанская великая княгиня Анна пожаловала землю одному своему подданному, причем из обстоятельств дела видно, что княгиня специально организовала заселение этого района, который хотя и имел уже какое-то русское население, но под рязанскую власть попал, видимо, недавно (37, с. 168—169). На той же территории упоминаются какие-то рязанцы и в 1514 г. (170, т. 95, с. 90—92). Однако официальная граница Рязанского княжества в то время находилась, по-видимому, значительно севернее, на речке Рясе, в 190 км выше устья Воронежа, судя по тому, что только до этого места рязанский эскорт сопровождал турецкого посла, ехавшего из Москвы через территорию княжества в 1502 г. (139, с. 14).

Характерно, что в перечне адресатов грамот Феогноста и Алексея нет ни каких-либо администраторов рязанского князя, ни вассальных этому князю феодалов. Алексей, правда, упомянул каких-то бояр, о которых мы еще выскажем некоторые соображения ниже, но ниоткуда не видно, что они были именно рязанскими. Зато в обеих грамотах фигурируют баскаки, что при отсутствии упоминаний о князе довольно определенно свидетельствует о прямом подчинении Червленого Яра непосредственно хану.

Из сказанного не следует, что в середине XIV в. рязанские князья не имели вовсе никаких интересов Червленом Яру. Но главную роль в событиях играли, очевидно, не они, а значительно более крупные фигуры.

Интересны некоторые на первый взгляд несущественные различия между грамотами Феогноста и Алексея. Феогност упомянул только Великую Ворону, а Алексей — и ее, и Хопер. Обе грамоты — это не только послания к верующим, но и юридические документы, определяющие спорную границу между епархиями, поэтому случайные пропуски слов в них маловероятны. Если не принимать разобранную выше версию П. Н. Черменского насчет изменения названий рек, то создается впечатление, что в 1330— 1340-х гг. спорным был участок границы между обеими епархиями только по Вороне. Видимо, где-то там находились и «города» — не обязательно города в социально-экономическом смысле, хотя и они не исключены, ио обязательно крепости, хотя бы небольшие (по средневековой русской терминологии, город — поселение непременно укрепленное). По-видимому, города образовывали укрепленную линию для защиты от восточных соседей, живших к востоку от Вороны, в верховьях Хопра. Неизвестно, кто там жил в то время, ио если на это население распространялась церковная юрисдикция Сарайской епархии, а Рязанская епархия на него не претендовала, то можно подозревать, что по крайней мере какую-то его часть составляли православные христиане, правда, неизвестно, славянского ли происхождения.

В 1350-х гг., по грамоте митрополита Алексея, спорной стала и более юго-восточная часть границы Червленого Яра по нижнему течению Хопра. Это могло быть вызвано и расширением червленоярской территории вниз по Хопру до самого Дона, и появлением православно-христианского населения по ту сторону Хопра, Но в том и в другом случае упоминание о «караулах» на этом участке границы — очевидно, тоже каких-то оборонительных пунктах, хотя, вероятно, не столь капитальных, как города, — можно понять в том смысле, что за истекшие 10 лет оборонительная система Червленого Яра была переориентирована с востока на юго-восток и теперь направлена уже не против каких-то неизвестных восточных соседей, а прямо против центра Золотой Орды.

В связи с этим обратим внимание и на другое различие между грамотами митрополитов. Среди адресатов грамот, перечисленных в.обращениях, у Феогноста на первом месте стоят баскаки. А Алексей обращается в первую очередь уже не к баскакам, а ко «всем крестьяном» (христианам), которых Феогност упоминал лишь последними, баскаки же остались на четвертом месте после «всех христиан», попов и дьяконов. Имеем основания думать, что оба нюанса — переориентация обороны района и изменение формы обращения к его жителям — отнюдь не случайны и хорошо согласуются как между собой, так и с общей политической ситуацией в регионе и во всей Восточной Европе.

В 1340-х гг. ханы были еще сильны, баскаки стояли на страже их интересов и, в частности, могли допустить возведение укрепленных линий против кого угодно, только не против центра своего государства. Но в 1356 г., в год окончания тяжбы между епископами и удаления Афанасия из Сарая, был убит последний сильный хан Джанибек, после чего в Орде надолго воцарилась, по выражению русских летописей, «замятня» — затяжная ханская междоусобица с почти ежегодными дворцовыми переворотами. Сарай стал главным очагом нестабильности в государстве. Оттуда после каждого переворота бежали войска потерпевших поражение претендентов на престол, преследуемые войсками победителей. Все счеты между теми и другими сводились на спинах трудового населения ближайшей периферии, будь то татары или русские, скотоводы, земледельцы или ремесленники, оседлые или неоседлые.

Показательно, что в первые годы этой «замятии» русские князья не попытались ею воспользоваться и освободиться от «ига». Видимо, с одной стороны, князья оказались к этому не готовы после целого столетия очень твердой ханской власти, а с другой стороны, эта власть воспринималась всем населением не только как иго, но и как фактор порядка, сдерживавший феодальную анархию — ту самую, которая и до ига уже существовала и осознавалась как величайшее зло, и во время ига все время прорывалась то тут, то там. Лишь значительно позже великий князь Дмитрий Иванович наконец воспользовался «замятней» и отказался платить дань со всеми известными последствиями этого (Куликовская битва и проч.). Но это уже другая эпоха, о которой мы пока не говорим. Сейчас нас интересуют годы непосредственно после начала «замятни».

Для нас важно, что именно в эти годы еще никто, не собирался свергать баскаков или отказываться им платить. Но от баскаков определенно ожидали и требовали, чтобы они охраняли порядок и, в частности, не мешали, а может быть, и прямо помогали местному населению, организовывать самооборону против вышедших из-под контроля и готовых грабить кого угодно непомерно размножившихся и измельчавших огланов (царевичей) из чингизовой династиии баскаки, чтобы усидеть на своих местах, могли и должны были действовать только так. Но сами баскаки располагали лишь небольшими татарскими гарнизонами, достаточными для сбора дани с безоружного населения, но не для серьезных енных действий. Поэтому самооборона неизбежно должна была оказываться в руках местных выборных общинных властей, которые благодаря этому усиливались и отодвигали на второй план баскаков. Вот что кроется за перемещением слова «баскаки» с первого места на четвертое, а слов «все христиане» с последнего места на первое.

Нам могут возразить, что указанная ситуация сложилась после 1356 г а грамоту Алексея мы датируем 1355 г. Это верно, но такие политические кризисы, как убийство Джанибека и начало «замятни», не разражаются внезапно и неожиданно, они долго назревают А такие опытные и дальновидные политики, как митрополит Алексей, обычно предвидят эти кризисы, готовятся к ним, а при случае и направляют их по нужному им руслу. В данном случае причины кризиса были заранее известны. Помимо того что Алексей получал через свою легальную и нелегальную агентуру точную информацию о внутренних коллизиях в Сарае, он еще и лично бывал там в последние годы перед началом «замятии». За эти годы он дважды ездил в Константинополь, а ездили туда в то время обычно через Сарай. Более того, он был в наилучших отношениях с членами ханской семьи, в год начала «замятни» ездил в Сарай лечить ханшу Тайдулу, вдову Узбека и мать Джанибека, и присутствовал при начале «замятни». По одним летописям, он едва успел сбежать оттуда до гибели Джанибека, а по другим — не успел, был задержан, претерпел «многу истому» и лишь после этого вернулся в Москву (описано с вариациями в деталях во многих летописях). Ясно, что Алексей задолго до начала «замятии» знал все претен­зии рвавшихся к власти сыновей Джанибека, знал и те реальные военные силы, на которые опирался каждый из претендентов, и мог легко предвидеть, что произойдет немедленно после смерти Джанибека. Вот почему он за год до катастрофы уже мог позво­лить себе обращаться через голову ханского баскака прямо к червленоярским общинным властям («всем христианам»), зная, что реальная власть будет принадлежать им. И вот почему сами червленоярцы в это время уже срочно укрепляли спою юго-восточную границу.

Теперь, кажется, можно уже высказать и первые общие соображения насчет социальной природы Червленого Яра. С одной стороны, мы видим отсутствие упоминаний о каких-либо местных князьях, ханах или иных феодальных правителях и отсутствие признаков подчинения Рязанскому княжеству, (подчинение Рязанской епархии таким признаком считать нельзя). С другой стороны, видим присутствие и растущую роль общинного самоуправления («все христиане», к которым обращаются, как к юридическому лицу). Не ясно, кто такие «сотники» -золотоордынские администраторы чином ниже баскака или местные общинные выборные начальники (термин мог употребляться в том и другом смыслах). Если верно последнее, то налицо уже и довольно развитый общинный аппарат управления. Правда, упомянуты и бояре, но упомянуты только во второй грамоте, на последнем месте, а главное, забегая вперед, заметим, что это не только первое, но и последнее упоминание бояр в Червленом Яру. Эти бояре — какой-то временный эпизод в истории района.

Сопоставляя все особенности Червленого Яра середины XIV в., можно заключить — для начала хотя бы в порядке рабочей гипотезы, — что перед нами, вероятнее всего, обладавшее некоторой автономией в рамках Золотоордынского государства объединение нескольких татарских и русских территориальных общин без феодалов, с военно-демократическим управлением вроде будущих донских, запорожских и подобных им казаков.

Сказанному не противоречит и кратковременное появление бояр. Известно, что в казачьих и многих других периферийных группах населения средневековой Руси социальная эволюция везде начиналась с территориально-общинного строя, а затем там различными путями пытались закрепиться феодалы разного рода, как внедрявшиеся извне в качестве, например, наемных военачальников или правительственных администраторов, так и местные, выраставшие из самих общинников. В одних случаях этим феодалам удавалось закрепиться, в других нет, но попытки делались все время. Может быть, и в Червленом Яру начиналось нечто подобное.

С. Н. Введенский и П. Н. Черменский высказали мысль, что в Червленом Яру каким-то образом мирно сосуществовали право­славные татары и православные русские (34, с. 367; 248, с. 8; 252, с. 96). Однако такое допущение резко противоречит упомянутым выше представлениям славистов-медиевистов. На этих представлениях необходимо остановиться подробнее.

Большинство славистов-медиевистов, в том числе все историки, как уже сказано, считают, что территория, ранее имевшая славянское население, полностью утратила его и «запустела». Хотя слависты-медиевисты вообще признают, что на этой территории появилось неславянское население, которое они именуют кочевниками, но тем не менее они считают возможным употреблять термин «запустение», полагая, очевидно, что кочевники — это не население, а пустота.

Не перечисляя всю весьма обширную литературу, написанную за последние два столетия именно с таких позиций, заметим только, что эта концепция господствует по сей день. Разногласия сводятся лишь к спорам о сроках окончания «запустения» в отдельных районах и об обстоятельствах его ликвидации, например, о том, какую роль играли при этом «военная колонизация» русскими войсками и предшествовавшая ей «вольная колонизация» беглыми крестьянами в XVI—XVIII вв. (13, с. 62—134; 71, с. 21—24, 36; 72, с. 38; 73, с. 11-26; 86, с. 3, 100; 87, с. 8—10; 150, с. Б—7, 26, 64; 195, с. 162, и др.).:

Сторонники этой версии опираются главным образом на огромные архивные материалы о движении русских войск на юг в XVI—XVIII вв. и о заселении завоеванных ими земель. Из них видно господство переселенцев русского (в основном среднерусского) и украинского происхождения, но не видно сколько-нибудь заметного присутствия на завоеванных землях какого-либо старожильческого населения (13, с. 62—71; 71, с. 7—23; 150, с. 5—7; 165, с. 161 —166, 293—307, 402—413). Ссылаются также на известное описание «пустыни» в Верхнем Подоиье в 1389 г. в повести «Хождение Пимеиово» и на описание путешествия А. Контарини, ехавшего в 1476 г. от района нынешнего Волгограда почти до Рязани по безлюдной местности (об этих источниках подробнее см. ниже).

Есть другая группа славистов — главным образом лингвисты-диалектологи и этнографы, считающие, что «запустения» не было и что прямые потомки дополовецких и домонгольских славян, восходящих к древним северянам и вятичам, продержались на территории, захваченной половцами и затем монголами, скрываясь в лесах и оказывая сопротивление оккупантам, а в дальнейшем составили основное ядро нынешнего южнорусского населения, на которое в XVI—XVII вв. наслоились позднейшие переселенцы.

Эта версия основывалась первоначально на наблюдениях диа­лектологов школы А. А. Шахматова, заметивших, что в конце XIX—начале XX в. специфические южнорусские крестьянские говоры с характерным аканьем и другими особенностями имели ареалы, частично совпадавшие с ареалами северян и вятичей. Такое совпадение было сочтено достаточным доказательством того, что тут прямо сохранились говоры северян и вятичей и что, следовательно, потомки этнических групп докиевских славян ни­когда не покидали своей исконной территории (256, с. 330—354). Позже этнографы заметили такое же совпадение с ареалами северян и вятичей в ареалах типов и форм крестьянского жилища, одежды и других элементов материальной культуры и истолковали это подобным же образом (212, с. 154, 161 —162, 256—257, 261 —263; 235, с. 75—85).

Но у данной версии в настоящее время осталось мало сторонников. Лингвисты-диалектологи, впервые ее предложившие, сейчас сами от нее отказываются: представления А. А. Шахматова и его школы подвергнуты основательной критике (1; 2). Происхождение южнорусских акающих говоров теперь уже не обязательно свя­зывается с наследием северян и вятичей (52, с. 125—126). В лингвистических работах С. И. Коткова до недавнего времени еще повторялись высказывания против версии о «запустении», приводились доводы в пользу того, что на юге Европейской России до прихода московских войск уже имелось какое-то население, говорившее на акающих диалектах, но вопрос о происхождении этого населения остался открытым, и не было доказано, что оно действительно домонгольское (110, с. 11 — 19; 111, с. 6—14; 112, с. 6). Этнографы-слависты, по-видимому, продолжают придерживаться версии о сохранении потомков северян и вятичей; по крайней мере после издания в 1960-х гг. атласа «Русские», где она излагалась, новых высказываний на эту тему не было. Но фактически и аргументация этнографов в значительной степени опровергнута. Нашими специальными исследованиями показано, что даже в начале XVIII в..формы южнорусских крестьянских усадеб: были еще очень далеки от форм усадеб конца XIX— начала XX в., приписываемых северянам и вятичам (257, с, 64—70, 74; 258, с. 8—10, 17—18, 23; 260, с. 4—8, 13—14). А из выполненного П. А. Раппопортом анализа многочисленных археологических данных видно, что и во времена северян и вятичей и позже до XIII в. формы строительной культуры быстро развивались и изменялись вне связи с какими-либо традициями определенных этнических групп (200, с. 163—168).

Однако нам сейчас не так важно, какая из двух изложенных версий в настоящее время имеет больше сторонников, — более важно, что обе они имеют между собой немало общего. Как предположение о «запустении», так и предположение о славянской партизанщине в половецком и татарском тылу исходят из одного и того же постулата о принципиальной несовместимости этих этнических групп, о непреодолимом антагонизме между ними. Такой постулат обычно не высказывается прямо, но всегда подразумевается. Если бы он не подразумевался, обе изложенные версии выглядели бы необоснованными и было бы непонятно, почему для славян существовала только альтернатива «или бежать, или прятаться и сопротивляться» и не оставалось иных возможностей. Впрочем, некоторые историки по сей день «е только подразумевают, но и прямо декларируют концепцию антагонизма. Например, В. В. Каргалов считает русско-татарский антагонизм проявлением более общего и, по его мнению, закономерного и обязательного антагонизма между «оседлым земледелием» и «кочевым скотоводством» (95, с. 6). Эту же концепцию фактически принимает и пытается обосновать С. А. Плетнева (179, с. 147).

Мы вернемся к данному вопросу после рассмотрения других источников. Пока констатируем, что С. Н. Введенский и П. Н. Черменский, высказав мысль о мирном сосуществовании татар и русских в Червленом Яру, тем самым выступили не только против обеих групп славистов — сторонников и противников «запустения», но и против одного из фундаментальных постулатов всей славистской историографии средневековой Восточной Европы.

Гипотеза о Червленом Яре как о некоем протоказачьем образовании пока еще слабо обоснована. Наиболее уязвимым ее местом является то, что исследуемые события происходили на два столетия раньше первых сообщений о донских, запорожских и прочих подобных казаках. Более того, ссылки на грамоты митрополитов Максима и Петра позволяют ретроспективно реконструировать это протоказачье образование даже в конце XIII в., что уже вовсе противоречит всем общепринятым представлениям о происхождении казачества в юго-восточной Руси. Однако не будем вдаваться в полемику до рассмотрения некоторых более поздних источников, которые, как увидим, кое-что проясняют и в ранней истории Червленого Яра.

[Mongol]

Червленый Яр по «Хождению Пименову»

В 1389 г. митрополит Пимен проехал из Москвы в Константинополь через Переславль-Рязанский, оттуда к верховьям Дона, далее водным путем вниз по Дону и через Азовское и Черное моря. Сохранилось описание его путешествия, где упоминается в числе прочего Червленый Яр и содержатся еще некоторые сведения, касающиеся нашей темы. Но прежде чем использовать этот источник, необходимо сказать несколько слов об его очень непростой истории. В ней имеются некоторые моменты, незнание или неправильное понимание которых уже привело ко многим ошибкам при изучении средневековой юго-восточной Руси вообще и Подонья в частности, в том числе и Червленого Яра.

В свите митрополита Пимена находился некий Игнатий, по не­которым сведениям, дьякон из Смоленска, который вел путевой дневник. Пимен в том же году умер в Константинополе, Игнатий остался в Византии и провел там несколько лет. Неизвестно, вернулся ли он на родину, но во всяком случае после 1405 г. его путевой дневник попал на Русь, где его кто-то использовал как основу для рукописной повести, известной под названиями «Хождение Пименово» или «Хождение Игнатия Смольнянина». Вероятнее всего, Игнатий вообще не собирался превращать свой личный путевой дневник в произведение художественной литературы и сделано это было кем-то уже после его смерти.

Жанр «хождения» — первоначально путеводителя для паломников по христианским «святым местам» — в XIV в. был уже далеко не нов и насчитывал много подобных сочинений. Их главной, а нередко и единственной частью было подробное описание христианских святынь Византии и Ближнего Востока. Отрывки таких описаний были в XV в, присоединены к дневнику Игнатия вместе с несколькими рассказами о политических событиях тех лет в Византии и соседних странах. Давно замечено и доказано, что некоторые из этих добавлений списаны с сочинений, появившихся лишь в XV в., много позже дневника Игнатия (155; 187, с. 50—51; 194, с. 146—-162; 245, с. III). Так личный дневник Игнатия превратился в «Хождение Пименово».

Как и почти все памятники средневековой рукописной литера­туры, «Хождение Пименово» не дошло до нас в подлиннике, но сохранилось в нескольких позднейших списках, существенно отличающихся один от другого. Интересующая нас первая часть повести (все остальное не имеет отношения к нашей теме) содержится в семи текстах, которые четко делятся на две редакции — краткую и пространную.

Все тексты краткой редакции имеют форму самостоятельных повестей, включенных в рукописные сборники. Известны четыре таких текста под условными названиями: Софийский список XVI в., Погодинский XVII в., Казанский XVII в. и Румянцевский XIX в. (245, с. 1—3).

Пространная редакция известна в трех вариантах. Один из них включен в Никоновскую летопись (183, т. 11, с. 95—97). Другой, отличающийся от текста Никоновской летописи лишь одним словом, известен как Сахаровский список, опубликованный в 1849 г., отнесенный издателем к XVII в. и затем утерянный (197, с. 97—98). Третий, в отдельных местах несколько более краткий вариант пространной редакции находится в так называемой Чертковской летописи, составленной, по мнению А. Н. Насонова, в 1615— 1630 гг. на основе предполагаемого несохранившегося летописного свода 1533 г. (161, с. 418—477) и опубликованной в 1820 г. под названием «Русский времяниик» (213, ч. 1, с. 241—246).

Как видим, все сохранившиеся тексты отделены от подлинного текста дневника Игнатия более чем столетием. Поэтому их даты, точные или приблизительные, ничего не говорят о том, какой текст ближе к подлинному, ибо между каждым из них и первоначальным дневником можно предполагать наличие еще какого-то количества редакций и вариантов, до наших дней не дошедших. В относительно новых списках могли уцелеть более старые варианты текста. Более того, каждый новый список мог переписываться не с одного, а сразу с нескольких более ранних, причем разно­временных, и переписчик мог как угодно комбинировать фрагменты из разных списков. В такой ситуации можно использовать «Хождение Пименово» как исторический источник лишь при самом скрупулезном сравнительном анализе не только каждой редакции и каждого списка, но и каждой фразы и каждого слова по отдельности.

Историки различных специальностей, этнографы, специалисты по исторической географии и по истории географических открытий многократно привлекали «Хождение Пименово» в качестве источ ника (повесть считается, между прочим, и одним из первых русских географических сочинений, и важным источником по исторической географии средневекового Подонья). Но никто из исследователей не делал упомянутого сравнительного анализа текстов, потому что в этом вопросе все они вполне доверяли авторитетному мнению историков русской литературы, которые давно объявили «Хождение Пименово» шедевром русской изящной словесности конца XIV в. Первоначальными считаются либо текст Никоновской летописи либо Сахаровский список, т. е. два близко сходных варианта пространной редакции. О существовании краткой редакции обычно вообще не упоминают. Лишь недавно литературовед Н. И. Прокофьев попытался научно обосновать всеобщую уверенность в первоначальности пространной редакции «Хождения». Но он мотивировал это только тем, что в пространной редакции, по его мнению, «много неподдельного лиризма, непосредственности в описании событий» и что именно «лиризм языка» и «взволнованность описаний» свидетельствуют о большей близости к подлиннику (194, с. 163). Однако это субъективная оценка. Настоящего же текстологического анализа повести по известным правилам, применяемым, например, при изучении летописей, не производил ни Н. И. Прокофьев, ни кто-либо другой.

В действительности представление о первоначальности пространной редакции «Хождения» восходит к Н. М. Карамзину. Он пользовался списком пространной редакции, впоследствии известным под названием Сахаровского, — это видно по тому единственному слову, которым список отличается от текста Никоновской летописи (название географического объекта в излучине Дона в Никоновской летописи — Терклия, в Сахаровском списке — Серьклия). Достоверность этого списка Н. М. Карамзин сомнению не подвергал (92, т. 1, примеч. 52, т. 5, примеч. 69). Однако позднейшие исследователи, принимая мнение Н. М. Карамзина, не заметили, что он не ссылался на краткую редакцию. По-видимому, он вообще не знал о ее существовании (она была опубликована много позже), а следовательно, не мог и ставить вопрос о том, какая из редакций является первоначальной.

Этот вопрос впервые поставили воронежские историки-краеведы М. А. Веневитинов и упомянутый выше С. Н. Введенский, и поставили его именно в связи с Червленым Яром. Собственно о Червленом Яре в «Хождении» имеется лишь краткое сообщение. При описании среднего течения Дона, после упоминания об устье р. Тихой Сосны (правый приток Дона), в краткой редакции сказано: «И минухом Червленый Яр и Бетюк и Похор», после чего перечисляются местности ниже устья Хопра. В пространной редакции: «Таже минухом и Черленый Яр реку, и Бетюк реку, и Похор (по другому списку — Хопор) реку». Из всех, кто интересовала Червленым Яром, только М. А. Веневитинов и С. Н. Введенский знали обе редакции «Хождения». Они усомнились в том, что название Червленый Яр могло относиться к реке, и в связи с этим высказали подозрения насчет первоначальности пространной редакции (34, с. 371—372; 42, с. 323—325). Но окончательно решить вопрос они не смогли, видимо, не рискуя спорить со столичными филологами-славистами. Другие же исследователи Червленого Яра безоговорочно верили общепринятому мнению о первоначаль­ности пространной редакции «Хождения» и потому потратили много сил на поиски загадочной «реки Черленый Яр». Когда стало ясно, что такой реки нет, было предложено отождествить ее с речкой Икорец, впадающей в Дои между Воронежем и Битю­гом, приблизительно там, где отмечен Червленый Яр в «Хождении» (45, с. 132; 118, с. 22, 38—39).

Вопрос о первоначальности пространной редакции «Хождения» вновь поднял в 1968 г. А. Г. Кузьмин, заметивший в этой редакции некоторые несообразности, Так, в обеих редакциях описай торжественный прием, устроенный в честь Пимена рязанским великим князем Олегом Ивановичем в Переславле-Рязанском, но при этом рязанский епископ, присутствовавший там, в краткой редакции не назван по имени, а в пространной назван Иеремией. На самом же деле рязанским епископом был в это время Феогност, а Иеремия лишь год спустя прибыл из Константинополя в Москву и был поставлен на Рязанскую епархию (120, с. 236). А. Г. Кузьмин не без оснований усмотрел в пространной редакции при описании встречи Пимена с елецким князем Юрием в устье Воронежа позднейшие приписки, имеющие целью изобразить елецкого князя как вассала рязанского великого князя, каковым елецкий князь на самом деле не был. Видимо, эти приписки — дело рук тех же рязанцев, которые, как уже сказано, внесли в Никоновскую летопись и ряд других прорязанских фальсификаций, в том числе и насчет Червленого Яра (120, с. 237). Наконец, А. Г. Кузьмин заметил, что в пространной редакции имеется отсутствующее в краткой упоминание о том, что в Азове жили «фрязове немцы», т. е. венецианцы, имевшие там колонию, причем об этом говорится в прошедшем времени: «...тогда же бе во Азове живуще фрязове немцы». Венецианцы были выгнаны оттуда турками в 1475 г., из чего следует, что данные слова добавлены позже этого года (120, с. 238, 273).

Учитывая замечания М. А. Веневитинова, С. Н. Введенского и А. Г. Кузьмина, мы проделали сплошной анализ всех расхождений между редакциями и отдельными вариантами первой части «Хождения» — описания пути от Москвы до Азова. Удалось обнаружить не менее 9—10 таких мест (включая замеченные А. Г. Кузьминым), где содержание пространной редакции явно невероятно, противоречит многим другим историческим источникам и всей исторической обстановке конца XIV в., но отлично вписывается в исторический контекст начала XVI в. — времени написания Никоновской летописи, и наоборот, содержание соответствующих мест краткой редакции не противоречит исторической обстановке конца XIV в., времени путешествия Пимена, но необъяснимо для начала XVI в. Вместе с тем не обнаружено ни одного такого расхождения между обеими редакциями, которое можно было бы однозначно истолковать как доказательство первоначальности пространной редакции. Стало вполне очевидно, что краткая редакция ближе к первоначальному тексту Игнатия, чем пространная. Последняя есть результат расширения и переработки текста краткой редакции при включении ее в Никоновскую летопись в 1520-х гг. Эти выводы подробно обоснованы и изложены в нашей статье, депонированной в 1980 г. (266).

В том же 1980 г. Б. М. Клосс в специальном исследовании о Никоновской летописи пришел к аналогичному выводу совсем другим путем и на основании других источников. Ему посчастливилось найти в одном из московских хранилищ еще один список краткой редакции «Хождения», на полях которого написаны дополнения, попавшие затем в текст Никоновской летописи. И написаны они тем же почерком, что и первоначальный текст летописи. Правда, приписки на полях соответствуют далеко не всем тем дополнениям и изменениям, которые имеются в пространной редакции по сравнению с краткой. Видимо, при окончательном оформлении текста Никоновской летописи использовались не только заметки на полях найденного Б. М. Клоссом списка «Хождения», но еще и какие-то другие черновые, подготовительные материалы. В частности, среди приписок на полях нет и слова «река», отнесенного к названию Черленый Яр. Тем не менее даже тех немногочисленных приписок на полях, которые обнаружены, уже вполне достаточно, чтобы признать, что пространная редакция «Хождения Пименова» есть результат переработки более ранней краткой, а отнюдь не наоборот, как было принято считать (103, с. 73—74, 132). Совпадение выводов Б. М. Клосса и наших, полученных независимо друг от друга и совершенно различными путями, лишь подтверждает правильность этих выводов.

Таким образом, можно определенно утверждать, что в первоначальном тексте дневника Игнатия, написанного в 1389 г., Черле­ный Яр не был назван рекой. Просто был упомянут какой-то неизвестный географический объект под таким названием, находившийся где-то на Дону между устьями Тихой Сосны и Битюга, примерно в районе устья речки Икорец (см. карту).

Слово «река» механически приписал к перечисленным в этой фразе объектам какой-то редактор или переписчик XVI в., готовивший материал для Никоновской летописи, работавший в Москве и явно незнакомый с географией Среднего Подонья. Участник путешествия Пимена этого написать не мог. Кстати, аналогичная картина повторяется и в следующей фразе «Хождения». В краткой редакции: «...минухом реку Медьведицю и горы высокиа и Белый Яр...». В пространной: «...минухом пловуще реку Медведицу, и Горы Высокиа реку и Белый Яр реку». Опять в пространной редакции слово «река» приписано не только к таким названиям которые не отнесены к рекам в краткой редакции, но и к такому которое вообще не может относиться к реке по правилам восточно славянской гидронимики («Горы Высокиа»).

Естественно возникает вопрос: была ли какая-то связь между Червленым Яром, описанным в середине XIV в. на Хопре и Вороне, и Черленым Яром, отмеченным в конце столетия на Дону на расстоянии 120—200 км от Хопра и Вороны, да притом еще с различием в написании названия (Червленый и Черленый)?

Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим еще один источник: упомянутое выше сообщение 1400 г. о военных действиях на Хопре, которое П. Н. Чермеиский неудачно пытался использовать для поддержки своей гипотезы об изменении названий рек. По этому сообщению, содержащемуся в Никоновской летописи, рязанский великий князь Олег Иванович воевал с золотоордынскими татарами «в пределах Черленого Яру и в караулах возле Хопорь до Дону» (183, т, 11, с. 184). Поскольку данного текста нет в других летописях, А. Н. Насонов и А. Г. Кузьмин заподозрили здесь такую же позднейшую прорязаискую фальсификацию, как и в сообщениях той же летописи под 1148 и 1155 гг. (120, с. 242—243; 160, с. 214). Мы согласны, что это известие попало в Никоновскую летопись, вероятнее всего, из того же источника, что и остальные сообщения, связанные с Рязанью и отсутствующие в других летописях. Но если в упомянутом источнике имеются отдельные фальсификации, то это не значит, что в нем все недостоверно,

Цель всей серии прорязанских фальсификаций в Никоновской летописи вполне ясна — это, как уже сказано, стремление создать видимость, что Рязанское княжество было в прошлом гораздо больше и сильнее, чем на самом деле. Но сообщение под 1400 г. не свидетельствует о принадлежности Червленого Яра Рязанскому княжеству, ибо известно, что Олег Иванович, князь весьма воинственный и агрессивный, не раз воевал не только на своей, но и на чужой земле (даже, например, под Смоленском). А принадлежность Червленого Яра Рязанской епархии в 1400 г. не требовалось доказывать, так как уже существовала знакомая нам грамота митрополита Алексея об этом. Кстати, автор сообщения 1400 г. явно знал эту грамоту и почти дословно ее процитировал. Возможно, что содержащаяся в ней формулировка стала стереотипной для рязанской деловой письменности при упоминаниях о Червленом Яре. Следовательно, непонятно, кому и зачем могло бы понадобиться выдумывать сообщение 1400 г., если бы оно не соответствовало действительности.

По нашему мнению, это сообщение достоверно и подтверждает, что Червленый Яр на Хопре и Вороне в 1400 г. продолжал существовать в том же виде, что и ранее, в середине XIV в. В частности, он существовал и в то время, когда другой объект под сходным названием Черленый Яр был отмечен на Дону в районе устья Икорца. Значит, это объекты не разновременные. Существенно также, что в 1400 г. район на Хопре назван не Червленым Яром, как в митрополичьих грамотах середины XIV в., а Черленым, как в «Хождении Пименовом», из чего видно, что обе формы написания могли употребляться применительно к одному объекту и, следовательно, вариации в написании в данном случае не свидетельствуют о том, что речь идет о разных объектах.

Таким образом, нет оснований исключать наличие какой-то связи между Червленым Яром на Хопре и Черленым Яром близ устья Икорца на Дону. О характере связи нельзя ничего сказать по прямым письменным свидетельствам XIV в., но к ним кое-что добавляют данные топонимики и археологические материалы, которые необходимо рассмотреть.

Район Червленого Яра по данным топонимики и археологии

Еще в середине прошлого столетия автор первой сводки о Червленом Яре Д. Иловайский высказал предположение, что название Червленый Яр относилось ко всему хоперско-донскому междуречью, так что в митрополичьих грамотах речь шла о восточ­ной, а в «Хождении Пименовом» — о западной окраинах одного и того же района, в пределах которого где-то находилась и загадочная «река Черленый Яр» (82, с. 141 — 144). В конце прошлого и начале нынешнего века по этому вопросу имела место дискуссия между воронежскими исследователями. Независимо от того, как решался вопрос о «реке Черленый Яр», распространение названия на все хоперско-донское междуречье было затем принято рядом авторов (50, с. 118—119; 79, с. 482—483; 118, с. 22, 38-39; 188, с, зД-4; 215, с. 22, примеч. 203; 224, вып. 1, с. 6—8; 250, с. 12; 252, с. 96). М. А. Веневитинов считал, что можно говорить лишь о нескольких Червленых Ярах (41, с. 36—41). С. Н. Введенский в своей основной работе (34) не высказался об этом достаточно ясно, но впоследствии принял версию Д. Иловайского (35, с. 4—5). Аргументация некоторых участников дискуссии сейчас во многом устарела, но для нас важно, что в ходе дискуссии была подробно изучена топонимика района не только по состоянию на конец XIX—начало XX в., но и с привлечением документов XVI — XVIII вв., причем обнаружено еще несколько пунктов под назва­нием Червленый Яр или сходными названиями.

Так, в документах начала XVII в. несколько раз упомянута под названиями Червленый Яр, Черленый Яр или Чермный Яр неболь­шая территория при устье р. Воронеж, в углу между левыми берегами Воронежа и Дона. Судя по текстам, это было в то время просто урочище, без какого-либо поселения (19, с. 43; 34, с. 364; 36, с 32; 38, с. 30—31; 46, с. 249; 147, с. 23, 25, 207, 249). В конце XIX в. воронежские краеведы специально обследовали урочище и нашли на самом мысу между Воронежем и Доном размываемый рекою холм с красным глинистым обрывом, а на нем у края обрыва — остаток еще не совсем обрушившегося в реку городища с земляным валом. Местные русские крестьяне в то время еще продолжали называть это место Червленым или Чермным Яром, а украинцы, появившиеся здесь не ранее чем в XVIII в., перевели название на свой язык — Червонный Яр. Краеведы-любители не имели ни средств, ни должных навыков для производства раскопок, но сделали все, что могли: опубликовали подробное, даже с рисунком, описание найденного объекта (38, с. 29—32; 143, с. 110—112). И можно лишь удивляться, что этим прямым указанием не воспользовались профессионалы-археологи, впоследствии многократно исследовавшие весь район устья Воронежа, но не обратившие внимания на Червленый Яр. Мы далеко не уверены, что сейчас сохранились не только остатки городища, но и весь холм, если он уже столетие назад интенсивно подмывался рекой.

Далее, опубликована сделанная в конце XVIII в. выписка из не­известного архивного документа, без даты, без начала и конца под названием «Сказка Козловского попа» (215, с. 22). Вообще сказкой называлась в делопроизводстве Московского государства запись устного ответа на какие-либо вопросы, заданные официальными лицами при обследованиях, допросах и т. д. В данном случае это запись ответов некоего священника из г. Козлова или из какого-нибудь одноименного селения на запрос вышестоящего начальства, скорее всего рязанского архиерея, насчет старых границ Рязанской епархии. Видимо, этот священник считался знатоком местной истории, предшественником тех, кого впоследствии стали называть краеведами. Судя потому что город Чернава на р. Быстрой Сосне выше Ельца, построенный в 1636 г. (19, с. 46), упомянут как «вноаь поставленный», документ написан примерно в конце 1630-х гг. В запросе, видимо, содержался специальный пункт: о Червленом Яре, ибо последовал ответ: «Чермной де Яр усть; Воронеже реки, верст с тридцать на низ, а жильцы когда на том; бывалиль, того он не ведает», «а другой де Чермной Яр на реке на Хопре усть реки Савалы».

Первый из двух Чермных Яров оказывается на Дону примерно на полпути между Червленым (Черленым, Чермным) Яром при устье Воронежа и тем Черленым Яром, который упомянут в «Хождении Пименовом» (см. карту). Замечание об отсутствии «жильцов» говорит не только о том, что в пределах памяти козловского священника место было необитаемо, но также и о том, что в запросе требовались сведения о «жильцах». Возможно, имелись какие-то основания предполагать, что ранее место было обитаемым; Второй Чермной Яр, находившийся при устье Савалы, впадающей в Хопер ниже Вороны, оказывается примерно в середине той полосы вдоль Вороны и нижнего течения Хопра, которая по митрополичьим грамотам XIV в. носила общее название Червленый Яр. О «жильцах» в этом Чермном Яру священник ничего не сказал, возможно, что вопрос был поставлен только в отношении придонского Червленого Яра. Данный пункт на Хопре был упомянут еще ранее, в 1597 г.. при описании границ земельного владения, расположенного по речке Карачан, впадающей в Хопер между Вороной и Савалой (см. карту), и вниз по правому берегу Хопра до объекта, названного Черленой Яр (168, прил., с. 17). Много позже, в 1704 г. этот Черленой Яр упомянут еще раз, теперь уже как пункт на меже между; землей Дворцового ведомства и землей, станицы Пристанской хоперской группы донских казаков (133, т. 1, с. 244). Известно, что станица находилась точно на месте центра нынешнего города Новохоперска, построенного в XVIII в. (234, ч. Г, с. 23, ч. 2, прил, с. 3), примерно в трех верстах выше устья Савалы. Из сопоставления данных можно понять, что объект иод названием. Чермной или Черленой Яр находился на правом берегу Хопра между устьями Карачаиа и Савалы, ближе к Савале, чем к Карачану, т. е. где-то немного севернее центра нынешнего Новохоперска или близ его северной окраины. Судя по тому что в 1704 г. Черленой Яр был описан как пункт на меже, это был какой-то небольшой объект, практически; точечный по сравнению с размерами тех земель, которые он разделял. А по документу 1597 г. и некоторым более поздним, все земельные угодья в этой местности, в том числе и участок,простиравшийся от устья Карачана вниз по Хопру до Черленого яра представляли собой в конце XVI—начале XVII в. так называемые «ухожья» — сезонно посещаемые рыболовные, охотничьи, бортные и другие угодья, измерявшиеся десятками верст на одного владельца и не имевшие постоянного населения. Отсюда создается впечатление, что и объект Черленой Яр в 1597 г. представлял собой небольшое и необитаемое урочище. Например, это могло быть городище, оставшееся от одного из «городов Червленого Яра» или «караулов», упомянутых в митрополичьих грамотах XIV в.

С. Н. Введенский ссылается еще на сообщения о наличии в XVII в. каких-то Червленых Яров где-то на р. Вороне, но из-за неточных ссылок мы не смогли это проверить по первоисточникам (34, с 364).

В 60—70 км южнее нынешнего г. Тамбова близко сходятся между собой истоки рек Савалы донского бассейна и Цны волжского, неподалеку оттуда начинаются и Битюг, и мелкие речки, текущие в Ворону. Здесь на волго-доиском водоразделе находилась в XVII—XVIII вв. Верхоценская волость с центром в селе Верхоценье. В документе 1623 г. говорится о селе Черленый Яр, расположенном в этой волости (107, с. 104—105). В том же году и затем еще неоднократно в XVII—XIX вв. село уломинается под названиями Червленое, Черленое или Черненое (60, с. 32—33; 141, с. 55-57, 145; 163, с. 34; 207, т. 2, с. 420; 226, с. 55).

При сопоставлении топонимических данных подтверждается, что слова Червленый, Черленый, Чермный применительно к слову Яр, равно как и названия села Червленое, Черленое и Черненое — несомненно равнозначны и взаимозаменяемы. В ряде случаев видно их одновременное применение к одним и тем же объектам.

Прежде чем делать дальнейшие выводы, необходимо заметить, что воронежские и некоторые другие исследователи в ходе своих топонимичеоких изыскании обратили внимание еще на несколько объектов, о которых пока трудно сказать, имеют ли они хотя бы косвенное отношение к нашей теме и не являются ли они плодами недоразумений.

Так, в опубликованной в 1846 г. очень известной работе И, Д. Беляева о московской пограничной сторожевой службе имеется карта организации службы в XVI в., и на ней указан населенный пункт Червлеиый Яр на р. Медведице, к юго-западу от Саратова, примерно в 170-180 км восточнее линии Ворона — Хопер, В тексте работы нет ни слова о данном поселении, так что непонятно, зачем оно показами на карте и откуда взяты сведения о его существовании в XVI в. (19, карта, с. 86). На основании этой жарты рязанский церковный историк Макарий, а за ним и С. Н. Введенский предположили, что территория под общим названием Червленый Яр не ограничивалась хоперско-донским междуречьем, но простиралась дальше на восток (34, с. 375—376; 138, с. 19, 24—25). В действительности на том самом месте, где на карте Дю Беляева показан Червленый Яр, находится город Красный Яр, развившийся, насколько известно, из слободы, основанной украинцами в XVIII в. (207, т. 6, с. 507). Нам здесь представляются возможными два объяснения. Либо это селение, основанное украинцами, называлось первоначально по-украински Червонным Яром, откуда легко могла произойти путаница. Либо там до появления украинцев уже было селение Червленый Яр, впоследствии переименованное по-русски в Красный Яр, о чем И. Д. Беляев мог знать из каких-то архивных материалов, на которые он не дал ссылки. В последнем случае можно было бы предлагать различные гипотезы, например, предположить, что там поселились какие-то выходцы из известного нам Червленого Яра. Но такой перенос названия переселенцами мог произойти и много позже чем в XIVв., так что пока нет оснований предполагать продолжение червленоярской территории во времена митрополичьих грамот восточнее линии Вороны и Хопра, указанной достаточно недвусмысленна Иное дело, что вопрос о происхождении саратовского Красного Яра, очевидно, заслуживает специального изучения.

В 1902 г. В. П. Семенов в общем географическом описании региона назвал Червлеными Ярами обрывистый мыс при впадении Воронежа в Дон, у правого берега Воронежа, т. е. против того места, где на левом берегу был Червленый (Черленый, Чермный) Яр, исследованный, как сказано выше, воронежскими краеведами. (207, т. 2, с. 6). На этом основании П. Н. Черменский распространил название Червленый Яр не только на хоперско-донское, но и на воронежско-донское междуречье (252, с. 96). Но о южной части воронежско-донского междуречья, прилегающей к району устья р. Воронеж и нынешнего города Воронежа, есть обширная и разнообразная литература, опубликовано много документов начиная с XVI в., и никаких намеков на название Червленый Яр, даже: в сильно искаженных формах, мы там не встретили. Подозреваем, что В. П. Семенов тут просто ошибочно переместил с левого берега Воронежа на правый тот самый Червленый Яр при устье Воронежа, о котором к 1902 г. уже накопилась порядочная местная литература, несомненно ему известная.

Значительно севернее интересующей нас территории, в Темниковском уезде на р. Мокше (приток Оки) в документах XVII в. упомянуты в 1682 г. — какой-то Черненый Яр, без пояснений, что это такое, а в 1696 г. со ссылкой на документ 1635 г. — деревня Черленый Яр (84, с. 48; 106, с. 183). Пока мы можем лишь предполагать, что в обоих случаях речь идет об одном и том же селении, которое, может быть, можно идентифицировать с находящимся именно там селом Красный Яр на р. Мокше ниже г. Темникова, Трудно связывать этот объект непосредственно с Червлеными; Ярами донского бассейна. Но ниже мы вернемся к этому вопросу: и покажем, что некоторая косвенная связь тут, видимо, все же имелась.

Не разбираем еще некоторые сообщения о Красных Ярах и производных от них названиях в исследуемом регионе Красных Яров в России вообще очень много, далеко не каждый из них был когда-то Червленым, и связывать эти названия можно лишь и тех, случаях, когда для этого имеются дополнительные основания (как, например, в Темниковском уезде или на р. Медведице).

Если не говорить о темниковском и медведицком Червленых-Красных Ярах, о Червленых Ярах на правом берегу Воронежа и о прочих сомнительных случаях, то остальные Червленые, Черленые и Чермные Яры очень закономерно расположены, как наглядно видно на нашей карте, по границам хоперско-донского междуречья: три — с запада, на Дону между устьями Воронежа и Битюга, и не менее двух, а может быть, и больше (учитывая неясные сообщения о Червленых Ярах на Вороне) — с востока, на линии Хопер — Ворона — исток Савалы. В глубине хоперско-донского междуречья названий этого типа не обнаружено. Одна из возможных причин такого закономерного размещения сходных географи­ческих названий по контуру определенной территории могла состоять в том, что это были окраинные пункты территории, носившей общее название Червленый Яр. Возможно, что были и другие причины такого размещения, о которых скажем ниже, но во всяком случае определенная закономерность тут налицо.

Далее, обратим внимание на то, что П. Н. Черменский выполнил с привлечением многих источников детальную реконструкцию трассы древней сухопутной дороги, связывавшей Нижнее Поволжье с центром Европейской России — волго-окским междуречьем. Эта дорога, существовавшая, вероятно, еще в домонгольское время, называлась в золотоордынскую эпоху Ордобазарной, затем Ногайской, еще позже Астраханской, под именем которой она действовала и играла видную роль вплоть до конца XVIII в. Дорога пересекала хоперско-донское междуречье вдоль его восточ­ного края. Перевоз через Хопер был выше устья Савалы, как раз у находившегося там Черленого (Чермного) Яра, впоследствии станицы Пристанской и города Новохоперска. Отсюда дорога шла на север близ левого берега Савалы и выходила за пределы хоперско-донского междуречья близ истока Савалы, где, как сказано, было селение Червленый Яр. Далее главный путь дороги шел к Мурому, но в пределах хоперско-донского междуречья и севернее имелись ответвления влево, выводившие на Москву более короткими путями (251, с. 189—193). Для нас тут интересно, что именно на этой дороге находились два пункта под одним и тем же названием Червленый Яр. Можно понять это в том смысле, что они как бы обозначали входы с юга и с севера на территорию, носившую общее название Червленый Яр.

Если сопоставить псе особенности местной топонимики с изложенными выше наблюдениями над текстами митрополичьих грамот середины XIV в., из которых видно, что Червленый Яр представлял собой не только ряд пунктов на Хопре и Вороне, но и какую-то территорию, простиравшуюся на запад от этих рек, притом территорию довольно значительную, то получается, что отнюдь не лишено оснований мнение Д. Иловайского, отнесшего название Червленый Яр ко всему хоперско-донскому междуречью. Пока не выяснена лишь северная граница данной территории

Но если так, то мы обязаны обратить внимание и на середину междуречья, хотя там и не встречается название Червленый Яр применительно к конкретным пунктам. Местность мало привлекала внимание историков. Ныне существующее русское и отчасти украинское население, до недавнего времени сплошь аграрное, появилось там не ранее конца XVII—начала XVIII в. Крупных городов там не возникало, выдающихся исторических событий не происходило. Но кое-что все же известно. О том, что в домонгольское время там жили половцы, свидетельствуют их характерные курганы с каменными статуями (по-русски «бабами»), до начала XIX в. еще весьма многочисленные (до наших дней уцелели единицы), особенно в бассейне Битюга (28, с. 160; 177, с. 31; 178 с. 277, 280, 295—297, рис. 3—7; 269, с. 133—140).

В Битюг примерно в 30 км выше его устья впадает речка Мечетка, названная так русскими крестьянами потому, что на ней близ одноименного селения находятся недалеко друг от друга остатки двух кирпичных построек, которые считались мечетями, Одна из них исследована археологами и оказалась мусульманским надгробным мавзолеем XIV в., какие обычно строились в большом количестве на кочевьях золотоордынских татар (128).

В 30 км к юго-востоку от этого места и примерно на таком же; расстоянии от Дона, на речке Осеред есть село Гвазда. В нем в конце прошлого столетия была найдена бронзовая буддийская: религиозная скульптура, изготовленная, согласно санскритской надписи, в Непале в 1306 г. (78, с. 197).

Очевидно, в средней части хоперско-донского междуречья в XIV в. кочевали золотоордынские татары, среди которых имелись мусульмане и буддисты. Не утверждаем, что все они были только мусульманами и буддистами, но какое-то количество тех и других среди них было. Кочевали они, видимо, на тех же местах, что и более ранние обитатели района — половцы, имевшие свою древнюю тюркскую религию, по обычаям которой ставились на надгробных курганах упомянутые каменные статуи. В западной части вблизи устья Битюга находился, по-видимому, какой-то центр татарского населения, судя по мавзолеям и буддийской статуе.

Сопоставляя эти данные со всеми изложенными выше сведениями о Червленом Яре XIV в., встречаемся прежде всего со следующим вопросом. О каких православных татарах, мирно сосуществовавших с православными русскими, шла речь в митрополичьих грамотах: были ли это какие-то особые татары, жившие вместе с русскими в приречной полосе вдоль Хопра и Вороны и отличные от татар-мусульман и татар-буддистов, кочевавших посреди междуречья, или никакой такой особой группы не было, а были только русские, жившие в многочисленных поселениях, называвшихся Червлеными Ярами, по краям хоперско-донского междуречья, и татары, православные, мусульмане и буддисты, вместе кочевавшие посреди междуречья? Ведь если прав был Д. Иловайский, считавший, что Червленым Яром называлось по-русски все междуречье (по-татарски оно могло называться и иначе, только мы этого не знаем), то, кажется, более логичным является второе объяснение, подкрепляемое и топонимикой. Не значит ли это, что упомянутое выше объединение русских и татарских общин, которое вырисовывается по митрополичьим грамотам, как раз и занимало все хоперско-доиское междуречье, причем русские общины почему-то группировались по его краям, а татарские в середине?

Если бы эта гипотеза оказалась верна, то к ней следовало бы еще добавить, что кроме русских не менее чем с одной религией и татар по меньшей мере с тремя религиями в Червленом Яру должен был быть еще один этнический компонент тоже не менее чем с одной религией - это аборигенное мордовское население, в то время, вероятно, еще в основном языческое, занимавшее лесистый северо-восточный угол района, в том числе будущую Верхоценскую волость. Это население жило там и впоследствии, оно хорошо видно по опубликованным документам XVI—XVII вв. и более поздним материалам. Языческая религия там даже в начале нынешнего столетия еще не перевелась — в хоперские казачьи станицы еще приплывали во время половодья откуда-то сверху (возможно, что и с верховьев Савалы и Вороны) мордовские деревянные языческие идолы (126, с. 9—11).

Итак, гипотеза о мирном сосуществовании группы русских и татарских общин в Червленом Яру, противоречащая взглядам славистов-медиевистов, хотя еще не подтверждается окончательно, но по мере привлечения новых материалов постепенно подкрепляется, обрастая деталями и становясь все более конкретной. Сосуществование получается уже не только русско-татарским, но русско-татарско-мордовским с довольно причудливым смешением нескольких религий и с каким-то непонятным, но явно не случайным территориальным размещением отдельных этнических групп, образующих этот конгломерат. Не выяснено главное: почему это сосуществование было, по-видимому, нужно и выгодно всем его участникам. Материалы XIV в. не дают ответа на этот основной вопрос, но ниже мы к нему вернемся.

Северные соседи Червленого Яра в конце XIV в.

Имеются некоторые сведения конца XIV в. о населении южной части Верхнего Подонья, непосредственно прилегающей к интересующей нас территории с севера. Эти сведения, как увидим, кое в чем подкрепляют наши предварительные выводы относительно Червленого Яра и устраняют некоторые ошибочные представления о Среднем Подонье вообще и о Червленом Яре в частности.

По пространной редакции «Хождения Пименова», участок Дона примерно от нынешнего г. Данкова до устья р. Воронеж описан так: «Бысть же сие путное шествие печално и унылниво, бяше бо пустыня зело всюду, не бе бо видети тамо ничтоже: ни града, ни села; аще бо и быша древле грады красны и нарочиты зело видением места, точью пусто же все и не населено; нигде бо видети человека, точию пустыни велиа и зверей множество: козы, лоси, волцы, лисицы, выдры, медведи, бобры, птицы орлы, гуси, лебеди, жарави, и прочая; и бяше все пустыни великиа».

Это знаменитое описание «пустыни» филологи охотно цитируют как образец «лиризма языка», свидетельствующего о подлинности текста, а историки — как неопровержимое доказательство «запустения».

Правда, высказывались и сомнения. Так, замечено (110, с. 12— 19), что, согласно обеим редакциям того же «Хождения», Пимена встретил при устье Воронежа елецкий князь Юрий, который, очевидно, приехал туда со своей дружиной из г. Ельца. Значит, вокруг этого города, находящегося на р. Быстрой Сосне примерно в 30 км выше ее впадения в Дон и в 120 км по прямой севернее устья Воронежа, существовало Елецкое княжество, которому несомненно принадлежали правый, а может быть, и левый берег Дона на каких-то расстояниях выше и ниже устья Быстрой Сосны. Вниз по Дону территория Елецкого княжества простиралась, по крайней мере по правому берегу Дона, не менее чем до места против устья Воронежа, поскольку именно туда приехал елецкий князь. Княжество, имевшее князя с дружиной и город, где они должны были жить, не могло быть «пустыней», ибо кто-то должен же был кормить горожан, дружину и князя.

Замечено и то, что шесть лет спустя, в 1395 г. в районе Ельца войско Тимура «обапол Дона реки пусто вся сотворившу» (183, т. 11, с. 159). Значит, ранее там было не пусто, и именно «обапол», т. е. по обе стороны Дона. Тут для нас важно не только то, что оба берега были вообще кем-то населены, но и то, что разгром был учинен в связи с осадой и взятием Ельца Тимуром, из чего можно заключить, что, по-видимому, не только правый, но и левый берег Дона в этом районе принадлежал Елецкому княжеству.

Замечая такие несообразности в пространной редакции «Хождения», никто из исследователей до недавнего времени не пытался объяснить, чем же они вызваны. Лишь П. Н. Черменский в последних работах высказал предположение, что в пространной редакции «Хождения» переписчики или редакторы что-то перепутали и что весь рассказ о «пустыне» относится не к Верхнему, а к Среднему Подонью, в том числе и к территории Червленого Яра. А отсюда у П. Н. Черменского получился и вывод о том, что Червленый Яр «запустел» «с середины XIV столетия, когда в Золотой Орде возникли феодальные войны» (252, с. 96).

Но теперь-то мы уже знаем, что верить следует краткой, а не пространной редакции «Хождения Пименова». Там это описание «пустыни» тоже имеется и на том же месте, отнесенное именно к южной части Верхнего Подонья, но выглядит оно иначе: «Бяше бо пустыня зело, не бе бо видети ни села, ни человека, токмо звери, оси же и медведи и прочая зверя». И это все. Нет ни «градов красных», ни трехкратного повторения слова «пустыня», ни длиного перечня зверей и птиц. Без упоминания о «градах красных» пустыня» остается просто пустыней, но не означает «запустения», т.е. такого состояния, когда пустыне предшествовало какое-то население. Значит, «Хождение» вообще не свидетельствует ни о каком «запустении» и, в частности, не дает оснований говорить и «запустении» Червленого Яра.

Однако сообщение о «пустыне», хотя и весьма лаконичное, остается сомнительным не только в пространной, но и в краткой дакции, высказанные выше соображения о Елецком княжестве и о тимуровском разорении сохраняют свою силу. Создается впечатление, что хотя краткая редакция ближе к путевому дневнику Игнатия, чем пространная, но и над краткой редакцией кто-то успел поработать, видимо, еще в XV в., причем еще тогда были вписаны слова о «пустыне», которой явно не мог видеть Игнатий в 1389 г. А в 1520-х гг., когда краткую редакцию превратили в пространную, мотив «пустыни» резко усилили, причем с помощью «градов красных» превратили «пустыню» в основание для версии о «запустении» Верхнего Подонья. Кстати, если бы и не было доказано, что пространная редакция новее краткой, то все равно легко было бы доказать, что «грады красные» — это вымысел, ибо район исчерпывающим образом исследован археологами, и известно, что на этом участке Дона заведомо никогда не было таких объектов, которые по представлениям русских людей XIV—XVI вв. могли бы сойти за «грады красные».

Поскольку в связи с рассмотренным вопросом в наше поле зрения попало Елецкое княжество, обратим внимание и на него,и не только потому, что его существование, как замечено выше, опровергает версию о принадлежности Червленого Яра к Рязанскому княжеству, но и потому, что оно оказывается интересным для нашей темы и в других отношениях.

Существует мнение о том, что Елецкое княжество еще во вре-мена Киевской Руси имело князей из числа рязанских Рюрикови­чей. Эта версия впервые появилась у В. Н. Татищева, затем разрабатывалась и уточнялась Т. Мальгиным, А. Щекатовым и местным историком-краеведом середины XIX в. Н. Ридингером (140, с. 169,178, 185, 192, 197, 202; 203, с. 5...10; 230, т. 1, с. 356, т. 2, с. 142, 173, 287, т. 3, с. 58, т. 4, с. 208; 271, т. 2, с. 388). После работы Н. Ридингера она получила права гражданства и повторяется по сей день (68; 145, с. 18...32; 207, т. 2, с. 576-579; 209, с. 18-32; 237, с. 3—6). Но, хотя каждый из ее сторонников, вплоть до современных, добавлял к сведениям, сообщенным В. Н. Татищевым, все новые и новые ссылки на разнообразные факты, якобы упоминаемые в источниках или полученные при археологических раскопках, на поверку выясняется, что эта версия от начала до конца есть сплошное нагромождение фальсификаций. Кроме двух сообщении Никоновской летописи, на которые, судя по всему, опирался В. Н. Татищев (хотя и не дал на них ссылок), все остальное сообщено всеми авторами либо вовсе без всяких ссылок, либо со ссылками на издания, в которых на самом деле ни на указанных страницах, ни в других местах нет ничего подобного. Что касается ; двух упоминаний о Ельце в Никоновской летописи под 1146 и 1147 гг., то А. Н. Насонов обоснованно признал их такими же прорязанскими фальсификациями, каких в этой летописи вообще много, и сделанными с тою же целью — показать, что Елец, как и Червленый Яр и Хопер («Хапорть»), находился в пределах Рязанского княжества или был ему как-то подчинен (160, с. 65 208 209—210, 213, 215; 183, т. 9, с. 171, 173).

Есть другая версия, изложенная в родословных книгах русских князей, согласно которой елецкие князья появились не ранее чем в XIV в. и происходят не от рязанских, а от черниговских Рюриковичей. По полностью опубликованным текстам нескольких родословных книг конца XVI — начала XVII в., первым елецким князем считается сын козельского князя Федор, который попал в плен при взятии Ельца Тимуром в 1395 г. Последний факт отмечен только без упоминания имени князя и во многих московских летописях (здесь и ниже мы ради краткости условно называем московскими летописи, не только написанные собственно в Москве в XV — начале XVI в., но и составленные в других местах, но подвергшиеся редактированию со стороны московских властей того времени). Явной несообразностью во всех родословных является то, что Федор Елецкий считается братом козельского князя, погибшего за полтора столетия до этого (204, с. 40, 42, 93; 205 с. 235; 206, с. 68—69, 155—156, 200, 245).

В конце XVIII в. М. М. Щербатов, опираясь, насколько можно понять, накакие-то другие родословные книги, по сей день не опубликованные, выводил елецких князей от черниговских несколько иначе, допуская при этом, что какие-то елецкие князья существо вали еще в 1330-х гг. Но изложено это неясно и без точных ссылок, причем имеются различия в деталях между изложением этого вопроса в «Истории» М. М. Щербатова и в анонимном, но приписываемом ему же сводном изложении родословных Рюриковичей (117, с. 28—29; 273, т. 3, с. 357—358, примеч., с. 5, табл., с. 1). Возможно, что из родословных книг можно извлечь больше информации при обследовании еще не опубликованных списков, которых известно около 130.

Картина осложняется тем, что князь Федор Елецкий упомянут в числе военачальников, участвовавших в Куликовской битве в 1380 г. Однако это упоминание содержится лишь в относительно поздних вариантах известной повести о Куликовской битве (180, с. 56, 91, 135, 180; 183, т. 11, с. 54), в то время как в перечне военачальников в так называемой летописи Дубровского, который не без оснований считается более достоверным, князь Федор Елецкий не упомянут (17, с. 498, 500—502; 102, с. 50—51, 53, 59; 183, т. 4, с. 486). Еще больше запутывает дело рассказ о князе Юрии Елецком в «Хождении Пименовом» 1389 г. В пространной редакции «Хождения» он представлен как вассал рязанского великого князя, что, по обоснованному мнению А. Г. Кузьмина, тоже относится к числу прорязанских фальсификаций Никоновской летописи и, следовательно, никоим образом не подтверждает рязанскую версию происхождения елецких князей. Но это же сообщение, только без слов, позволяющих говорить о зависимости елецких князей от рязанских, имеется и в краткой редакции, где нет оснований считать его недостоверным. Поэтому трудно понять, почему Юрий Елецкий не упоминается ни в одной из известных родословных.

В топонимике района Ельца сохранились названия явно черниговского происхождения г. Елец, р. Воргол. Черниговские названия имеются и и районе нынешнего г. Воронежа — р. Воронеж, р. Усмань. Можно утверждать, что именно из района Чернигова пришли в эти места те славяне, потомки которых сохранили здесь черниговскую топонимику. Вероятно, это было второе проникновение славян в данную местность, после того как первых славянских переселенцев, по-видимому, выгнали отсюда печенеги в IX в. Это второе проникновение имело место не позже чем в XII в поскольку черниговское название Воронеж зафиксировано в Подонье в 1177 г. (74, с. 6, 27—38, 57—65; 183, т. 1, стб. 385, т. 2, стб. 606). Может быть, топонимические данные говорят в пользу скорее черниговской, нежели рязанской версии происхождения елецких князей. Но не менее вероятно, что эти весьма подозрительные Рюриковичи сочинили себе черниговские, а не рязанские родословные (и сделали это достаточно грубо) именно потому, что население захваченного ими района еще помнило о своем черниговском происхождении.

Все авторы, поддерживавшие как рязанскую, так и черниговскую версии, обошли молчанием еще одно сообщение о Ельце. Как уже сказано, в московских летописях упоминается взятие Ельца Тимуром в 1395 г., когда попал в плен елецкий князь, по родословной — Федор. Но это же событие описано и в двух персидских хрониках начала XV в. — Низам-ад-дина Шами и Шереф-ад-дина Йезди (232, т. 2, с. 121, 179-180). Обе хроники восходят к одному источнику. Хроника Шереф-ад-дина Йезди, хотя написана немного позже, содержит более подробное и последовательное описание событий (о времени и обстоятельствах написания хроник см.: 232, т. 2, с. 104—105, 144). Персидская версия существенно отличается от московской.

По московской версии, Тимур со своим войском, идя на Москву и взяв Елец, внезапно повернул назад и обратился в бегство в тот самый момент, когда в Москву была привезена из Владимира икона Владимирской божьей матери. По одним вариантам летописного рассказа, Тимур ощутил в тот момент безотчетный страх, по другим — ему даже прямо приснилась икона. В тех летописях, где эта причинаотступления Тимура не указана, не приводятся и никакие другие причины, так что читателю предо­ставляется возможность самому сделать вывод, что произошло чудо (183, т. 6, с. 124—128, т. 8, с. 65—68, т. 11, с. 158—161, т. 15, вып. 2, стб. 447—456, т. 20, 1-я пол., с. 212—217, т. 21, 2-я пол с. 431—438, т. 24, с. 160—165, т. 25, с. 222—225, т. 27, с. 259—261, т. 33, с. 92—93, т. 34, с. 144—147). Надо ли говорить, что истинные причины отступления Тимура могли заключаться в чем угодно, только не в телепатии и что сочинить все это баснословие могли только московские церковные деятели в XV в. Точнее, у них даже недостало фантазии сочинить что-нибудь оригинальное, они лишь переделали на православно-христианский лад мусульманскую легенду о том же событии, согласно которой Тимуру явился во сне Хизр (мифический персонаж, предвещающий своим явлением н счастье) и посоветовал не ходить на Москву (88, с. 44). Очень возможно, что мусульманский вариант легенды распространил сам Тимур, чтобы оправдать свое отступление от Москвы. Но организовать сплошное редактирование всех летописей московское высшее церковное начальство, оказывается, умело. Сейчас увидим, зачем это понадобилось.

По персидской версии (более ясно по Шереф-ад-дину Йезди), оборона Ельца против Тимура — это оборона не русского, а русско-татарского войска, русская часть которого состояла из ельчан под начальством своего князя, а татарская — из золотоордынских татар под командованием царевича-чингизида Бек-Ярык-оглана. Эта группа татар была последним остатком разгромленных Тимуром золотоордынских войск. Она долго отступала, сопротивлялась, сильно измотала войско Тимура, наконец пошла на север, к Москве, надеясь найти там защиту от общего врага, но была настигнута Тимуром в районе Ельца. Очевидно, не только ельчане, но в немалой степени и эти золотоордынцы довели войско Тимура до такого состояния, что оно не смогло дойти до Москвы. Город, по всем признакам соответствующий Ельцу, в хронике назван «Карасу, один из городов русских». Карасу — по-тюркски Черная Вода.

Нам известны во всей литературе, касающейся Ельца, лишь три работы, авторы которых ссылались на указанный источник. Автор одной из них, упомянутый выше Н. Ридингер возразил лишь против содержащегося в хронике Шереф-ад-дина Йезди рассказа о том, что Тимур уже после отступления основной части его войска будто бы все же дошел с небольшим отрядом до Москвы и ограбил ее окрестности, а также о том, что вообще все войско Тимура в этом походе сказочно обогатилось. Вероятно, это действительно фантастика, хотя вообще не исключено, что небольшой разведочный отряд во главе, конечно, не с самим Тимуром, а с кем-нибудь из его военачальников проделал такой рейд, обойдя сосредоточенные на Оке войска великого князя Василия Дмитриевича, но большого ущерба причинить не смог и потому не был удостоен внимания русских летописцев. Но нам тут интересен не этот сомнительный эпизод, а тот факт, что Н. Ридингер умолчал обо всем остальном содержании рассказа персидского хрониста, хотя несомненно знал его (он сослался на французский перевод хроники, в то время уже существовавший, — 203, с. 15).

Авторы другой работы Б. Д. Греков и А. Ю. Якубовский не признали, что Карасу — это Елец, и заявили: «В мусульманской (персидской и арабской) историографии XV в мы не найдем ничего интересного и ценного по истории Руси. Не найдем мы в ней даже правильной географической номенклатуры, в том числе правильных названий русских городов. Что это за русский город Карасу, который ... был ограблен воинами Тимура?» (54, с. 369). Автор третьей работы М. Г. Сафаргалиев признал, что речь идет о Ельце, но ограничился изложением и не сделал никаких выводов (218, с. 168-169).

А выводы можно сделать. Рассказ мог быть записан лишь со слов какого-то участника похода Тимура, а он мог узнать название города лишь от местных жителей, Значит, в районе города, который черниговские переселенцы назвали Ельцом, существовало еще и какое-то тюркоязычное население, называвшее его по-своему Карасу. Очевидно, сторонники концепции непреодолимого тюрко-славянского или татарско-русского антагонизма должны делать вид, что не знают всю эту историю о «Карасу, одном из городов русских» или не понимают, о чем идет речь. Как видим, они именно так и поступают.

Итак, нет достоверных сведений о существовании города Ельца и Елецкого княжества до конца XIV в. и довольно неясно происхождение появившихся здесь в конце XIV в. князей Рюриковичей, если только они вообще были Рюриковичами. Но откуда бы они ни явились, до их прихода район, очевидно, уже имел какое-то тюрко-славянское население, славянская часть которого была черниговского происхождения и пришла сюда, по-видимому, в XII в., а тюркская часть появилась неизвестно когда и до конца XIV в. еще не окончательно ославянилась. Эта Елецкая земля независимо от того, с какого времени она стала княжеством и как она называлась раньше, занимала, по-видимому, не только правый берег Дона выше и ниже устья Быстрой Сосны, но и левый берег Дона, вероятно, всю южную часть воронежско-донского междуречья. Судя по черниговскому названию р. Усмани, елецкая территория, возможно, переходила и на левый берег Воронежа. В 1415 г., по сообщениям ряда летописей, Елец был взят и разгромлен татарами, не сказано, какими именно и под чьим начальством, — причем погиб князь, опять не названный по имени, хотя, судя по родословной, династия на этом не пресеклась (183, т. 6, с. 140, т. 8, с. 187, т. 11, с. 225, т. 18, с. 162, т. 20, 1-я пол., с. 212-217, т. 23, с. 145, т. 24, с. 177, т. 25, с. 241, т. 34, с. 160). С этого времени нет прямых сведении о существовании города и княжества вплоть до восстановления крепости московской военной администрацией в 1592 г.

Правда, город упомянут, как принадлежащий уже Москве, в 1483 г. в договоре между московским и рязанским великими князьями (63, с. 285, 288—289). Судя по тому что московский князь договаривался об этом именно с рязанским, кто-то из рязанских князей в период между 1415 и 1483 гг., то ли завладел территорией разгромленного татарами Елецкого княжества, то ли по крайней мере заявлял на нее претензии, но в какой-то момент до 1483 г. вмешалась Москва, и территория оказалась под ее властью, что и было зафиксировано договором как уже совершившийся факт.

Однако по юридическим манипуляциям вокруг разгромленного княжества еще нельзя судить о реальной судьбе его населения. В то время подобным образом упоминались в дипломатических документах и давно уничтоженные княжества и города, существовавшие только на бумаге (например, Курск). О том, что территория, может быть, не совсем запустела, можно догадываться по сохранению ее старой, восходящей к XII в. топонимики, а также и по тому, что рязанцы при всех их претензиях фактически добрались до южной окраины Елецкой земли в районе устья Воронежа, как уже замечено, не ранее первых лет XVI в.

История Елецкого княжества, очевидно, еще требует специального изучения. Для истории Червленого Яра наш краткий обзор дает следующее. Подтверждается независимость Червленого Яра от Рязанского княжества, от которого он был отделен полосой Елецкой земли. Но не исключены какие-то более тесные связи Червленого Яра с Елецким княжеством — непосредственным соседом в конце XIV — начале XV в. Столь же вероятны связи червленоярцев с населением Елецкой земли более раннего времени, когда эта земля, возможно, еще не имела князей и не называлась княжеством, а могла иметь общинную организацию вроде червленоярской. Выясняется наличие в этом районе какой-то комбинации славянского и тюркоязычного населения, пока столь же малопонятной, как и сосуществование татар и русских в Червленом Яру. Последний оказывается не единственным тюрко-славянским образованием в юго-восточной Руси. Интересно и то, что подобные полиэтнические образования могли при определенных условиях приобретать не только форму территориально-общинных объединений протоказачьего типа, но и форму феодальных княжеств.

Материал XIV в. о Червленом Яре и его соседях, который мы исчерпали, не позволяет объяснить до конца сущность обнаруженных явлений. В следующей главе по материалам XV в. мы сможем сказать уже больше.