[АлександрСН]

ЭЛИАС ГЕРКМАН

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

О ВАЖНЕЙШИХ СМУТАХ В ГОСУДАРСТВЕ РУССКОМ, ВИНОВНИКОМ КОТОРЫХ БЫЛ ЦАРЕВИЧ КНЯЗЬ ДИМИТРИЙ ИВАНОВИЧ, НЕСПРАВЕДЛИВО НАЗЫВАЕМЫЙ САМОЗВАНЦЕМ

Послесловие

О голландце Элиасе (Илье) Геркмане (Elias Herckmans) имеется немного сведений, хотя он получил известность как незаурядный поэт после издания поэмы “Похвала мореплаванию” (Herckmans Elias. Die Zee-Vaert Lot. Amsterdam, 1634.). Это пространное дидактическое сочинение в шести книгах говорит о классическом образовании и обширных исторических познаниях автора. Тем примечательнее кажется рассказ Геркмана о Лжедмитрии, которого он не считает самозванцем. Он повествует о событиях Смуты в Московии, несомненно опираясь на свидетельства очевидцев. Доказательством этому служат, например, приведенные в тексте без особых искажений русские слова. Сочинение Элиаса Геркмана было издано в русском переводе только один раз и в целом мало исследовано (Первый раз “Историческое повествование” Э Геркмана издано по амстердамскому автографу 1625 г. Р. Минцловым на голландском языке в “Rerum Russicarum Scriptores Exteri” (Сказания иностранных писателей о России, изданные Археографическою комиссиею. Т. 2: Известия голландцев Исаака Массы и Ильи Геркманна. СПб., 1868. С. 129—176). На с. IX данного издания указано, что “для удобства читателей присоединен к голландскому тексту русский перевод, исполненный членом [Археографической] комиссии К. Бестужевым-Рюминым”, и указатели. Однако перевод был издан отдельно только через шесть лет: “Сказания Массы и Геркмана о Смутном времени” (СПб., 1874)).


ЭЛИАС ГЕРКМАН

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

О ВАЖНЕЙШИХ СМУТАХ В ГОСУДАРСТВЕ РУССКОМ, ВИНОВНИКОМ КОТОРЫХ БЫЛ ЦАРЕВИЧ КНЯЗЬ ДИМИТРИЙ ИВАНОВИЧ, НЕСПРАВЕДЛИВО НАЗЫВАЕМЫЙ САМОЗВАНЦЕМ

Глава I

Царь Феодор Иванович предоставляет
все управление царством шурину своему
Борису Феодоровичу, по распоряжению которого
(как думают) совершается убийство в Угличе.
Борис Феодорович обманывает царя,
удерживая его от поездки в Углич

По смерти государя Ивана Васильевича, царя всея Руси, великого князя московского и проч., прозванного тираном вследствие его жестокого правления, осталось два сына — Феодор Иванович и Димитрий Иванович. Последний был младшим, и из-за него возникло много бедствий в России.

Старший, Феодор Иванович, наследовал отцу после его смерти и вступил на отцовский престол в 1584 году. Он был очень добродушный и кроткий государь. Его супругою была сестра одного московского боярина, Бориса Феодоровича Годунова, человека необыкновенно умного (но весьма честолюбивого). Заметив, что князь Феодор Иванович был слишком прост и слаб для управления государством, что он заботился более о делах духовных, касающихся богослужения, чем о государственном управлении, — короче, что ему следовало бы скорее быть епископом, чем царем, вышепомянутый князь Борис Феодорович (несмотря на то, что он стоял уже весьма высоко и всем повелевал и управлял, как государь) начал изыскивать средства для того, чтобы присвоить себе самый высокий титул и верховную власть в государстве, сделаться царем и великим князем.

Боярин Борис (движимый честолюбием, имея царскую власть и хорошо управляя царством к великому удовольствию подданных) находил выгодным для достижения своей цели, чему никто уже не мог помешать, погубить обоих царевичей, Феодора Ивановича, тогда уже бывшего царем, и брата его Димитрия. Чтобы привести это в исполнение так, чтобы не произошло никакой перемены в царстве, [Борис] сначала составил план убить Димитрия (как говорят, во время игры).

Этот юный царевич Димитрий Иванович имел свой двор в Угличе, княжеской резиденции, где обыкновенно жили и воспитывались царские дети и молодые царевичи, наследники престола, подобно тому как принцы французские живут в Дофине, а принцы английские — в герцогстве Валлийском. Когда боярин, которому ведено было известным средством погубить царевича, прибыл в город, то Димитрий узнал [о намерении боярина] (потому ли, что он был лично предан Димитрию, или потому, что этот боярин, боясь совершить [порученное ему] дело, сообщил о своем поручении любимцам царевича, или потому, что царевич при дворе Бориса Феодоровича, о нерасположении которого царевич знал, имел своих лазутчиков, предупредивших его, — достоверно не известно). [Царевича] увезли в королевство Польское, где его и скрыли. Между тем тот, кому поручено было убить царевича Димитрия, — с ведома или без ведома (достоверно не известно) — убил одного мальчика. Говорят, что это был поповский сын, несколько похожий [на Димитрия]. Затем убийца был убит кем-то другим, который тоже был убит третьим лицом, чтобы с течением времени [намерение убить царевича] не открылось.

Хотя все это и было превосходно исполнено, однако Борис Феодорович, как кажется, не остался доволен. Он послал в Углич еще лазутчиков, чтобы выяснить исход дела [с царевичем]. Действительно, [Бориса] уведомили, что удар не удался, что был убит не настоящий Димитрий, а сам Димитрий Иванович избежал гибели.

До двора, находившегося в Москве, дошло известие [об убиении царевича]. Царь Феодор Иванович также услышал о том, что его брата не стало, что убийца погиб, вследствие чего не назначили следствия по этому делу. Тогда его ц. в-о (таков его титул) назначил день, в который он хотел отправиться в Углич, дабы здесь, по русскому обычаю, оплакать умершего брата перед его погребением. Князь Борис Феодорович стал думать и опасаться, что царь, по приезде своем в Углич, не признает в убитом своего брата, что [дело о царевиче] будет подвержено дальнейшему розыску и исследованию. Так как [Борис] предвидел, что ему не представится случая овладеть бежавшим Димитрием и убить его, то он решился помешать его ц. в—у совершить предположенную им поездку и, прибегнув к описанному ниже обману, задержать его.

Борис объявил, что татары, бывшие в это время врагами русских, идут с огромными силами на Москву, грабя и опустошая землю и нанося жителям страны чрезвычайный вред. За день до отъезда царя в Углич вышепомянутый боярин Борис Феодорович велел во время хорошей погоды, в полдень, поджечь город Москву с четырех сторон, так что жители в этот день понесли огромные потери, и распустил слух, что виновниками этих пожаров были поляки — враги [москвитян]. Несмотря на это его ц. в-о хотел отправиться в путь на другой же день. Шурин Борис Феодорович, сопровождавший царя, провел его по всем улицам и дорогам, на которых погорельцы поражали зрителя своею страшною бедностию и несчастием, крайне докучали своими криками, воплями, жалобами и молили, по случаю понесенных ими потерь, о помощи, милостыне и милосердии. Это так тронуло добродушного царя, что у него от сострадания и горя полились слезы из глаз. Поэтому он, по совету своего шурина Бориса Феодоровича, на время отложил свою поездку и озаботился раздачею милостыни несчастным погорельцам. Так как царь не прибыл в назначенный день в Углич, то здесь приступили к погребению мнимого царевича, которого, таким образом, его ц. в—о не мог ни видеть, ни оплакать.

Несколько времени спустя, а именно в 1597 году, его ц. в—о Феодор Иванович после тринадцатилетнего царствования покинул этот мир, оставив единственным наследником Димитрия, который скрылся. Некоторые говорят, что у [Феодора] была дочь от сестры вышеназванного Бориса Феодоровича, которая, однако, не могла ему наследовать, ибо дочери не наследницы. Другие же утверждают, что у Феодора Ивановича был сын, вместо которого мамка, по приказанию Бориса Феодоровича, положила в колыбель девочку. Как бы то ни было, многие сомневаются в достоверности этого. Известно только то, что впоследствии появился некто, называвший себя Петром Феодоровичем и выдававший себя за сына царя Феодора Ивановича. О том, что сталось [с Петром] и что затем воспоследовало, мы своевременно расскажем в другом месте.

Глава II

После смерти царя Феодора Ивановича
боярин Борис Феодорович делается царем.
В Московию приходит известие,
что Димитрий, будто бы убитый в Угличе,
находится в Польше. Это было в 1603 году

После смерти царя Феодора Ивановича все знатнейшие вельможи и бояре собрались для избрания из среды своей царя и великого князя. Помимо ближайших родственников князя Ивана Васильевича, все единогласно избрали государем и царем Бориса Феодоровича (может быть потому, что помянутый Борис Феодорович снискал себе сильное расположение знатнейших вельмож, или потому, что еще при жизни царя Феодора Ивановича он хорошо управлял царством). [Борис], необыкновенно искусно лицемеря, стараясь показать, что он не ожидал подобной чести и не был ее достоин, извиняясь тем, что он уже устал от управления, отказывался от короны.

Это он делал главным образом потому, чтобы другие бояре не имели какого-нибудь подозрения на него в деле [убиения царевича] в Угличе. По этой же причине он заявлял о желании удалиться в монастырь, куда уже отправилась царица, его сестра, после кончины своего мужа Феодора Ивановича. Чем более Борис уклонялся и лицемерил, отказываясь от престола, тем сильнее упрашивали его вельможи и бояре принять царство. Тогда он начал оправдываться перед бывшею царицею, своею сестрою, говоря, что он, настойчиво отказываясь от управления царством, положительно убедился в том, что он сам должен принять на себя управление. Он хотел внушить своей сестре, что впоследствии никто не будет вправе упрекать его в стремлении занять престол. На это царица, сестра Бориса, хорошо знакомая с положением дел, очень умная и рассудительная женщина, отвечала так:

“Государь, брат мой! Ныне настало время и наступил желанный вами час, которого вы столь долго ожидали и домогались. Достижение престола не представляет для вас препятствий, несмотря на то вы, в присутствии бояр и вельмож, лицемерно отказывались принять на себя управление царством. Я думаю, что вы это делали из предосторожности, чтобы народ и подданные считали себя наиболее обязанными вам. Но мне кажется весьма неразумным то, что вы и ко мне обращаетесь с притворными речами, как будто я не знаю всех обстоятельств, хотя я этого не показываю. Вы сами себе чрезмерно льстите. Поэтому, Борис Феодорович, обратите внимание на ваши поступки. Вы давно уже стремились [к занятию престола]. Кто знает, сколько войн вы предпринимали, в разное время, для достижения своей цели; сколько людей вы ненавидели за то, что они, по вашему мнению, слишком долго жили. Они, вероятно, препятствовали вашим предприятиям и ожиданиям. Поэтому еще раз повторяю вам: обдумайте ваш поступок. Да не падет на вас и на дом ваш кровь убиенного Димитрия”.

Этою речью своей сестры Борис Феодорович был взбешен до такой степени, что, в порыве гнева, ударил ее в грудь тростью, которую держал в руке. Царица была так глубоко оскорблена этим, что тотчас же заболела и слегла в постель. [Борис] ушел от нее, оставив ее в таком расстроенном состоянии, и стал размышлять о том, каким бы образом ее погубить, так как она пела не ту песню, которую он хотел слышать. Восемь или девять дней спустя после того, как царица слегла, вспыхнул пожар в том монастыре, где она лежала больною. Так как иконы были вынуты из кивотов, то многие утверждали, что этот пожар произошел не без ведома Бориса Феодоровича, желавшего, чтобы царица, его сестра, умерла от испуга. Так и случилось, ибо она от испуга скончалась на следующий же день.

Тогда боярин Борис Феодорович принял управление государством, был избран и коронован наследственным царем всея Руси и великим князем московским в 1597 году.

Между тем царевич Димитрий находился в Польше и по всей стране начал распространяться слух, что настоящий преемник великого князя московского еще жив и пребывает в соседней земле, в Польше. Этот слух наконец дошел до Москвы и очень обеспокоил царя. К королю Сигизмунду отправили посла с собственноручным письмом его ц. в—а. Царь, желая испытать, не соизволит ли его к. в—о выдать преступника, писал, что он справедливо заслуживает наказания за свой подлый обман, за то, что с самоуверенностью выдавал себя перед вельможами и государственными чинами Польши за Димитрия Ивановича; [что царевич был убит] могут доказать господа, живущие в Москве, присутствовавшие при смерти и погребении истинного Димитрия. Но все, о чем Борис писал вельможам и воеводам Речи Посполитой, — ложь, им выдуманная. Услыхав об этом, король польский призвал Димитрия ко двору и, сообщив [об известиях, полученных из Москвы], спрашивал, что он на это скажет. Димитрий, как человек молодой и смелый, отвечал королю: “Я Димитрий Иванович, сын великого князя московского, отца моего Ивана Васильевича, и нахожусь в настоящее время во власти и под защитою вашего к. в—а. Если ваше величество желаете меня предать в руки моих врагов, я должен этим довольствоваться. Но я тем не менее буду говорить одну только правду. Я скорее готов умереть, чем сделаться лжецом и отказаться от имени и чести”. Затем он рассказал его к. в—у, какими средствами он избежал смерти в Угличе и о последующих обстоятельствах своей жизни. Он рассказал, по-видимому, так правдиво, что его к. в—о мог предположить только одно то, что он говорит истину. Вместо того, чтобы его, как пленника, отправить с послом в Московию, к царю Борису Феодоровичу, король оказал [Димитрию] милость и обеспечил его приличным содержанием в Польше.

Глава III

Царь Борис Феодорович мирно правит страною,
делается великодушным и мечтает о великих делах,
чтобы упрочить вечную славу за собою
и своими преемниками

До вступления на престол Борис Феодорович при зяте своем Феодоре Ивановиче хорошо и мирно управлял страною. Так неизменно он продолжал управлять и во время своего царствования, так что никто из его подданных не мог на него жаловаться.

Но обыкновенно бывает так: как только привлекательная (не менее прелестная) фортуна, во взоре которой выражается ее легкомыслие, подарит улыбкою того, с кем заиграет, и покажется ему благосклонною, он бывает очарован ее прелестью, считает себя обязанным почтить ее непостоянство (так справедливо называют ее непостоянною) дарами, которые он сам со временем должен получить от нее. Это то же, что, как говорится по-немецки, считать цыплят, когда курица не успела их высидеть, то же, что строить воздушные замки. То же самое случилось и с царем Борисом Феодоровичем. По вступлении на престол он тотчас же приказал разыскивать в других странах искусных мастеров, как-то: скульпторов, золотых дел мастеров, плотников, каменотесов и всякого рода строителей. Никто не знал, зачем это он делал. Затем он начал советоваться [с мастерами] о том, что ему предпринять для увековечения своего имени. Наконец он решился построить церковь, которая своим видом и устройством походила бы на храм Соломона. Этим он думал получить великую милость от Бога и оказать необыкновенную услугу людям. Мастера тотчас же принялись за работу, стали делать небольшие модели, причем обращались к книгам Св. Писания, к сочинениям Иосифа Флавия и других писателей. Сделав модель, [мастера] показали ее Борису, и она ему очень понравилась. Но [это предприятие], по-видимому, не понравилось Царю Царей, Господу Богу, и я умолчу об окончании постройки храма, так как ни одно из предприятий Бориса не осуществилось.

Из следующего примера легко можно сделать заключение о том, как царь был самодоволен.

Он заказал, между прочим, сделать изваяние ангела из чистейшего золота и хотел поставить это изваяние в церкви, еще не отстроенной. Когда оно было сделано немецким мастером, царь пришел посмотреть на его работу. Некоторые формы в изваянии не понравились [царю], и он указал на них мастеру. Последний постарался изменить и поправить их, насколько это было возможно. Когда его ц. в—о снова явился [посмотреть на изваяние], то лицо ангела еще более, чем прежде, не понравилось [царю]. Так это повторялось несколько раз Наконец Борис указал мастеру, чего именно недостает в лице ангела, и, прямо не высказав своего желания, дал довольно ясно понять, что лицо ангела должно походить на лицо [царя]. Мастер, догадавшись о его желании, пристально посмотрел на его ц. в—о и сделал лицо ангела так, что оно совершенно походило на царя. Он снова приехал посмотреть [на изваяние], остался им очень доволен и дал мастеру почетную награду. Это было незадолго до смерти Бориса. Отсюда видно, что он, не смея явно воздвигнуть себе памятник, сделал это под благочестивым предлогом.

Глава IV

Димитрий в Польше получает помощь от знатнейших
вельмож для похода в царство Русское, совещается
с астрологами и гадателями, сообщающими ему
свои мнения и советы

Между тем Димитрий завел в Польше сношения с знатнейшими государственными людьми и в особенности с воеводою Сендомирским. Они обещали ему для достижения престола помощь и защиту, насколько это зависело от них, и впоследствии оправдали [свое обещание]. Кроме того король разрешил ему в целой стране вербовать и принимать к себе на службу людей. К. в—о отказался принимать участие в войне, ибо имел другую цель, сделавшуюся известною несколько лет спустя, как это будет нами подробно рассказано при более удобном случае.

Димитрий действовал не в одной только Польше, но и в других странах и нигде не тратил понапрасну времени. Многие говорят, что он изучил несколько языков и сделал большие успехи в своем образовании. Занимаясь искусствами и в особенности астрологиею или искусством предсказывать будущее по звездам, он очень пристрастился к ней, призывал многих астрологов и гадателей (по моему мнению, их было бы справедливее называть колдунами) и советовался с ними о начале и исходе предпринимаемой им войны. Они, руководясь своим искусством, советовали ему начать войну и уверяли его, что он без боя и сопротивления достигнет власти, знатнейшими государственными людьми будет признан и принят как истинный наследник [престола] России. Но затем, говорили они, ему будет трудно удержаться на престоле, потому что в первый же год [его царствования] многие из знатнейших вельмож [Московии] восстанут против него, составят заговор и не успокоятся, пока не низвергнут и не погубят его со всеми приверженцами. То, что будут предпринимать [против Димитрия, по предсказанию астрологов и гадателей], будет относиться к первому году его царствования; если в это время он удержится на престоле, то может владеть им в течение многих лет.

Это [предсказание] отчасти ободрило Димитрия, отчасти опечалило. Не зная, что предпринять, он говорил: если дойдет до того, что его будут гнать [из Московии], то он принужден будет поплатиться своею жизнию, ибо ему хорошо известен образ действий русских; в случае изгнания было бы лучше всего спастись от плена, но спасение невозможно, потому что Москва лежит в средине страны, беглеца можно преследовать до всех пограничных городов и нагнать его прежде, нежели он достигнет границы. Так как Димитрий находил, что ему было бы весьма трудно [спастись], то поэтому [приверженцы его], отыскав все, по-видимому, необходимое и тщательно взвесив все обстоятельства, предложили ему верные средства, которыми бы можно было в случае крайности воспользоваться для спасения себя от преследования русских. Предложение магиков или гадателей заключалось в следующем: необходимо очень внимательно следить, не найдется ли между ратниками, набором которых Димитрий был занят для составления войска, человека, очень похожего на царевича. Начали следить и действительно нашли человека низкого происхождения. Его приняли на службу к царевичу Димитрию в звании конюха, не говоря ему о том, что намеревались с ним сделать. Этот человек, действительно несколько похожий на царевича Димитрия, был немного выше его и не имел близ носа бородавки, бывшей на лице Димитрия. Поэтому решили напоить этого человека, и во время сна хирург должен был сделать ему надрез около носа и залечить так, чтобы образовалась бородавка. Таким образом этот человек, и лицом, и сложением похожий на Димитрия, должен был в случае надобности заменить его. Пока его найдут и будут принимать за настоящего Димитрия, сам Димитрий будет в состоянии бежать, так что русские не будут подозревать, что он убежал. Разумеется, об этом не говорили ни слова подставному Димитрию.

Глава V

Рассказ о том, как Димитрий с большим войском
вторгается в Россию; царь Борис Феодорович умирает
и сын его становится русским царем;
главный воевода Петр Басманов с войском
переходит к Димитрию и юный царь Феодор Борисович
и его мать умирают от приготовленного
ими самими яда

В то время, когда стали распространяться слухи о больших приготовлениях к войне, населением России овладел великий страх, в особенности приверженцами царя Бориса Феодоровича. Те, которые строго обсуждали эти слухи, не знали, действительно ли Димитрий тот самый, за которого он себя выдает, не знали, на чем остановиться, и были в большом недоумении.

Между тем Димитрий собрал многочисленное войско, благодаря помощи и стараниям знатнейших польских вельмож и князей, в особенности же воеводы Сендомирского, желавшего, как говорят, выдать свою дочь за Димитрия, как только он будет принят и признан законным наследником России, что и случилось впоследствии.

Затем Димитрий двинулся с своим войском из Польши для завоевания Московского царства. Выступя в поход в 1605 году, он повел свое войско через Молдавию, Подолию, через р.Днепр, названную Птолемеем Борисфеном, вступил в пределы России, сперва в провинцию Северскую, именуемую русскими Северскою стороною, важнейшие города которой Путивль, Чернигов, Стародуб и многие другие, находящиеся в стране, лежащей по обеим сторонам р. Танаиса или Дона в его верховьях и простирающейся до р. Волги и Астрахани, немедленно предались Димитрию без всякого сопротивления. Его ц. в—о, узнав о том, что жители областей стали отпадать от него и переходить к Димитрию, начал беспокоиться, и беспокойство [Бориса] более и более увеличивалось. Совесть тревожила его, и он размышлял о средствах, им употребленных для достижения престола. Он думал о том, как избавиться от Димитрия. [Борис] очень хорошо знал, что со вступлением Димитрия в Москву ему [Борису] и всем его близким, если бы только он не успел убежать, угрожает то же, что Димитрию в Угличе. Это побудило [Бориса] предпринять быстрое решение: отравить себя. Для этого (как некоторые говорят) он велел своей жене изготовить питье с ядом, принял его и немедленно умер, после семилетнего, хорошего управления царством.

После смерти царя Бориса Феодоровича вельможами, боярами и начальниками, бывшими в то время в Москве, был избран сын его, Феодор Борисович, и провозглашен царем всея Руси.

Между тем к царевичу Димитрию, все более и более приобретавшему успех в своем предприятии, прибегало множество русских, и они почти повсюду признавали и принимали его за своего законного государя наследника. Отправившись к Москве, Димитрий расположился лагерем на границе Рязанской области и Северской стороны близ городов Тулы и Калуги. Между тем его ц. в—о вместе с господами и начальниками, приготовляясь встретить Димитрия с оружием в руках, занимался приведением в порядок своих военных средств. Они собрали весьма сильное войско, над которым главным воеводою был назначен один из знатнейших вельмож, Петр Феодорович Басманов, человек храбрый, красивый, весьма любезный, общительный с каждым и потому чрезвычайно любимый своими [соотечественниками]. После принесения его ц. в—у и его матери присяги в верности, Басманов двинулся с своим войском в поход и расположился лагерем под самою Калугою на границе Можайской области, где находился и лагерь Димитрия. Здесь с русским войском случилось то же, что обыкновенно бывает с простым народом, который постоянно, по самой природе своей, желает перемен и, будучи увлекаем жаждою новизны, избирает новое, но оно редко бывает хорошо. Только что [русское войско] расположилось лагерем, как в нем каждый день стали много говорить о Димитрии, рассказывать друг другу о его великих делах и перебегать к нему целыми толпами. [Перебежчики] сильно шумели и кричали: “Дай Бог счастья нашему истинному царю Димитрию Ивановичу! Да здравствует наш государь на многие лета!” Главный воевода Петр Басманов, увидев, что войско его оставляет, решился также нарушить присягу и не стесняться ею. Он перешел на сторону Димитрия, признал его своим государем и принес ему присягу в верности. По получении известия об этом, в Москве многие совершенно изменили свой образ действий. Правители и знатнейшие лица в государстве решились отправиться навстречу Димитрию для того, чтобы ему поклониться, признать и принять его, как своего законного государя.

Между тем юный царь и его мать, старая царица, находились в отчаянном положении. Чтобы не попасть в руки Димитрия, что было бы для них хуже смерти, старая царица приготовила отравленный напиток точно так же, как она приготовила [его] для своего мужа, государя Бориса Феодоровича. Сначала она сама приняла этот напиток, потом царь, сын ее, наконец дочь, сестра царя, бывшая еще девицею. Вскоре после того умерла старая царица, а недолго спустя и ее сын, его ц. в—о Феодор Борисович; но яд, по-видимому, не подействовал на сестру царя, ибо она выздоровела и удалилась в монастырь, где и живет по настоящее время.

Глава VI

Димитрий принят в Москве и признан
законным наследником царства. Он отправляет
посольство к воеводе Сендомирскому, просит,
вследствие прежнего обещания, руки его дочери.
Некоторые из знатных бояр составляют
против Димитрия заговор

Когда во всей стране стало известно о прибытии настоящего царя Димитрия, то все знатнейшие вельможи, бояре и воеводы, по обычаю, отправились к нему навстречу с большим торжеством и великолепием, для поздравления его и приветствия. Встреча была чрезвычайно радушна с обеих сторон. Затем Димитрий вместе с господами, его встретившими, отправился в Москву, оставив все свое войско в области Можайской и Рязанской, в окрестностях Калуги и Тулы и взяв с собою только 4 отряда польских всадников, называемых гусарами.

При въезде [Димитрия] в Москву знатнейшие вельможи сопровождали его до Кремля, находящегося в Китае городе. В Кремле обыкновенно имеют свое местопребывание цари и великие князья. Здесь представлялись [Димитрию] государственные чины, поднесли ему царскую корону и скипетр и, передав таким образом все управление царством, тотчас же провозгласили его царем всея Руси и великим князем московским. Тотчас же послали грамоты ко всем чинам и к жителям городов о том, что Господь Бог осчастливил их, послал им законного царя и наследника, Димитрия Ивановича, которого они должны признавать своим государем и никого другого [не признавать]. На эти заявления жители всех городов с радостию восклицали: “Да здравствует царь!” Обыкновенно бывает так: когда в одном случае благоприятствует кому-нибудь счастие, то в другом — люди, преисполненные ненависти и зависти (надрывающие [свои силы] от злости), преследуют его [как змеи] своим ядовитым жалом. Так случилось и с Димитрием. Едва только он был провозглашен царем, как уже некоторые из бояр составили против него заговор, в котором главными руководителями были Василий Иванович Шуйский и братья его, Димитрий и Иван Иванович, прозванный Пуговкою. Увлеченные страстью к господству, они во многих местах побуждали народ к восстанию, открыто говоря, что Димитрий беглый негодяй, ложно выдающий себя за человека, которого он в продолжение всей своей жизни не видывал и не знал. Кроме того они употребляли средство, которое бывает очень могущественным орудием для низвержения с престола государей и властителей, а именно они обвиняли [Димитрия] в ереси, в намерении изменить православную веру и вместо нее ввести веру польскую (т.е. римско-католическую). Этому многие поверили и весьма горячо приняли к сердцу, так что в народе возник сильный ропот.

Сверх того Димитрий изменил и царский титул, или слово, которое русские обыкновенно употребляют, когда говорят о государе. Многое испытав, будучи сведущ в иностранных языках и хорошо владея своим языком, он сделал различие между словами “царь” и “цезарь”. Русского государя именуют и по настоящее время царем российским, что собственно значит “русский король”, если только следовать тому смыслу, который имеет это слово в русской Библии и священных книгах, в которых написано вместо “король Давид” — “царь Давид”; [этот же титул] носят и все другие короли иудейские и израильские. Несмотря на это русские переводчики утверждают, что слово “царь” в титуле их государя означает keyser, а слово “король” соответствует слову coninc, которым они и называют Других королей. Цезарем же, как утверждают русские переводчики, может называться только римский государь (keyser). Как бы то ни было, мы вкратце скажем об этом толковании слов. “Король” — слово русское и значит “одноглазый”. Полагают, что будто бы в Польше царствовал государь, имевший только один глаз, и, в виде брани, прозван был русскими королем, т. е. одноглазым. С тех пор это слово вошло [у русских] в употребление и они всех последующих государей польских и всех других стран называли королями.

Димитрий, более опытный, чем его предшественники, сделав различие между словами “царь” и “цезарь”, стал называть королей царями, а себя — цезарем, так как Россия называлась царством. Этою переменою воспользовались заговорщики и еще более возбуждали к восстанию народ, обращаясь к нему с такими словами: “Вы видите, как [Димитрий] высокомерен? Он хочет уподобиться императору римскому, и тогда наша страна, вместе с верою, сделается римскою”. Об этом и о многих других обвинениях царь узнавал через своих лазутчиков, находившихся повсюду и доносивших царю о решениях и словах возмутителей, как бы они ни были ничтожны. [Димитрий] однако почти не обнаруживал того, что ему было известно относительно лиц, к нему не расположенных. Напротив, он обращался с ними любезно, свободно и милостиво, как будто он не ожидал от них ничего дурного.

Утвердившись в Московии и будучи признан государем и законным наследником царства, Димитрий стал думать о своей нареченной невесте и своего думного дьяка Афанасия Власова, в сопровождении блестящей свиты из дворян, отправил в звании посла к воеводе Сендомирскому, чтобы, на основании прежде данного им обещания, просить от имени его ц. в—а руки дочери его Марины и сопровождать ее в Москву. По прибытии к Сендомирскому посол, после приветствий воеводы, донес ему о причине своего прибытия. Узнав о том, что [послу] было поручено от имени царя сделать предложение дочери, воевода, как человек умный и предусмотрительный, обсудил это дело со своими приближенными и решился написать к боярам и высшим чинам московским. В своем послании он просил письменного ответа на следующие два вопроса: во-первых, бояре и государственные чины признают и принимают ли Димитрия Ивановича за законного наследника; во-вторых, желают ли, чтобы дочь воеводы была невестою и супругою царя, чтобы она была принимаема и почитаема за государыню, достойную их государя. С этим ответом вышеназванный посол был отправлен обратно в Москву.

Между тем его ц. в—о приказал делать приготовления к самому торжественному приему своей невесты. Он учредил отряд телохранителей, состоявший из четырех рот, преимущественно из немцев, лифляндцев и французов. Он не желал, чтобы в этот отряд поступали перекрещенцы, т. е. те, которые отрекались от своей веры и принимали веру русскую. Каждая рота имела особую, весьма красивую одежду.

Между тем посол, получивший от воеводы Сендомирского весьма богатые подарки, вернулся в Москву и передал письмо [воеводы] знатнейшим боярам и государственным чинам. Узнав о содержании письма и обсудив все, касающееся брака царя, они снова отправили Власова в звании посла к воеводе Сендомирскому с письменным ответом, в котором они, соглашаясь с предложениями Сендомирского, отвечали положительно на вопросы, им поставленные.

Несмотря на это заговор против царя становился все более и более значительным. Хотя это было хорошо известно его ц. в—у, однако он несколько раз устраивал у себя пиры. В первый раз были приглашены все знатнейшие бояре и вельможи, причем сам царь служил и угощал их, прося веселиться. Этим он хотел выразить свое доброе искреннее расположение к ним. Давая им понять, что ему хорошо известны их дурные намерения относительно его самого, он просил их рассеять свои подозрения и в доказательство того, что он избег смерти в Угличе, рассказывал различные происшествия. Он уверял их также в том, что он не хочет переменить веры и не знает другой, кроме святой веры русской, в которой он хочет жить и умереть.

В другой раз Димитрий пригласил всех высших правителей духовных, а именно: патриарха, пользующегося у москвитян таким же уважением, как папа у католиков, затем епископа ростовского и новгородского, всех митрополитов, епископов, некоторых священников и диаконов, имевших наиболее значительную власть. Все они перед выходом его ц. в—а молча сидели за столом. Отчасти смущенные тем, что ожидало в будущем государя, отчасти напуганные тем, что перемена религии более всего коснется их самих, они думали о том, что сказал несправедливый домохозяин: “Рубить и копать я не могу, а милостыню просить — стыжусь”. Когда сказали царю, что они, молчаливые и печальные, сидят за столом, он вышел к ним, вступил с ними в разговоры и просил их быть веселее. Они, по обычаю своему, в знак уважения к царю встали с своих мест, но он просил их снова сесть, выразил им свое доброе расположение и убеждал их не думать о нем так худо, как им говорили, не верить некоторым клеветникам (старающимся возбудить восстание в государстве), действующим гораздо более под влиянием своего честолюбия, чем доброго желания (благосостояния государству). Те, которые рассказывают, что у него под кроватью спрятана икона Богородицы, суть возмутители, которые, как оказалось бы при строгом исследовании, во всю жизнь свою ни разу даже не подходили к его кровати. Так же точно достоверен рассказ о кресте, будто бы найденном в сапоге [Димитрия]. Для большего удостоверения в том, что все это — ложь, [Димитрий], напомнив, что в католической религии считается великим грехом оскорбление икон и св. креста, снял со стены икону, висевшую близ него, и, приложившись к ней перед всеми присутствовавшими, сказал: “Пусть сотворит Господь Бог надо мною или над этою иконою какое-нибудь знамение, если я когда-нибудь помышлял отступиться от св. веры русской и принять другую, не говоря уже об оскорблении и сокрытии св. икон под кроватью или в сапоге”. Затем он снова повторил: “Да совершит Господь в глазах ваших знамение надо мною или над иконою, если я мыслю что-либо иное”. Эта речь так подействовала на духовенство, что оно уже не думало ничего дурного о Димитрии.

В третий раз он пригласил всех начальных должностных лиц, в четвертый и пятый — тех лиц, которые по должности и службе, по положению и достоинству стояли степенью ниже предшествовавших. Всех этих людей он увещевал и наставлял речами, выше приведенными. Поэтому все, бывшие [у Димитрия] на пирах, пришли к тому заключению, что государь их Димитрий Иванович действует прямо и с добрым намерением.

Между тем посол Афанасий Власов с своею свитою прибыл снова в Сендомир, где он передал ответ воеводе. Тогда воевода, желая сопровождать в Москву невесту его ц. в—а, стал готовиться к отъезду. Вместе с ним отправился сын его, зять — князь Константин Вишневецкий, женатый на старшей дочери [Сендомирского], брат князя Константина князь Адам Вишневецкий и, кроме того, большая свита из вельмож и дворян. Дочь воеводы была сопровождаема великолепною свитою, состоявшею из девиц и камерфрейлин.

Пока воевода Сендомирский собирался таким образом в путь, заговор вполне созрел, и на третий день после свадьбы [заговорщики] решили осуществить [свое намерение]. Это и было исполнено.

Глава VII

О великолепном приеме невесты и отца ее, воеводы
Сендомирского. Заговорщики назначают день
для убиения Димитрия, вместе со всеми поляками.
Царь, будучи о том предупрежден, спасается
бегством, оставив на своем месте другого человека,
похожего на него

Воевода Сендомирский вместе с невестою и свитою были очень торжественно и великолепно приняты в Москве. Отряд телохранителей его ц. в—а, все бояре и дворяне, отправленные навстречу воеводе, были одеты в самые нарядные платья. В числе других ценных королевских подарков, привезенных воеводою в знак уважения к его ц. в—у, находились 6 красивых лошадей, а именно: 2 темно-каштановые, 2 серые с яблоками и 2 белые как снег, с раскрашенными гривами и хвостами. Этих лошадей вели попарно, с обеих сторон каждой шел конюх, одетый по-турецки и ведший лошадь на шелковом поводе. Это было очень красиво. Затем шел воевода с своим сыном, потом муж старшей его дочери, князь Константин Вишневецкий с братом, князем Адамом. За ними Марина Сендомирская, дочь воеводы, нареченная невеста его ц. в—а, с большою свитою, состоявшею из девиц и камерфрейлин. На углах улиц играли музыканты в знак радости и торжества; но все это скоро сменилось печальною трагедиею. Въезд [Марины] был 26 апреля. Так как все приготовления к празднеству были окончены, то 15 мая 1606 года его ц. в—о был обвенчан с Мариною Сендомирскою. Затем отпраздновали свадьбу с необыкновенным великолепием. В это время обвинили царя в том, что будто бы он ночевал с Мариною на священном месте, где находились иконы Богородицы, и что он таким образом осквернил русскую веру.

Вслед за тем решили на 3-й день свадебного празднества (17 мая по старому стилю) объявить царицею только что обвенчанную супругу царя.

Это объявление на 3-й день после свадьбы должен был сделать дьяк Тимофей Осипов, один из главных заговорщиков, вполне обладавший уменьем исполнить свое предприятие. В продолжение 14 дней перед совершением своего подвига он каждый день постился и исповедовался у своего духовника, как сказывали его домашние (человеку, мне хорошо известному и вполне заслуживающему доверия), — но никто не знал тогда, почему так поступал Тимофей Осипов, хотя впоследствии это вполне объяснилось.

Между тем лазутчики его ц. в—а не дремали, а, напротив, весьма зорко следили за всеми действиями заговорщиков, так что все предприятия и действия их были известны царю. Димитрий, замечая, что час его смерти приближается, что его свеча уже догорает, что наступила крайняя необходимость в мерах решительных, употребил все средства для своего спасения. В комнату его ц. в—а привели подставного Димитрия (он не знал о том, с какою целью его взяли), одели его в платье, которое обыкновенно носил его ц. в—о, и приказали оставаться там до прихода дьяка Тимофея Осипова, с которым он должен был вступить в разговор. [Подставной Димитрий] должен был придать своему лицу повелительное выражение и Держать себя, как подобало царю. Он должен был спросить вышепомянутого дьяка: собрались ли все высшие должностные лица для коронования и объявления его супруги царицею? Если дьяк ответит, что он еще не созвал их, то подставной Димитрий должен спросить: почему? — и затем отдать приказание о созвании для того, чтобы объявление могло совершиться в назначенный для этого день. Сверх того подставному Димитрию внушили, как он должен приноровляться к царице, сообразовываться с обстоятельствами и исполнять то, что ему будут впоследствии говорить. Умолчав о том, почему все это делали, ему сказали только, что так было угодно его ц. в—у, что служба его не останется без вознаграждения. Так комедия с подставным царем обратилась в трагедию. Эта замена [настоящего Димитрия подставным] совершилась так быстро и тайно, что сами телохранители, стоявшие на карауле перед комнатою царя, знали только о том, что в ней находится государь, которого они должны слушаться. Это произошло ночью, а на следующее утро должно было совершиться и убийство. Между тем царь убежал вместе с 7 или 8 поляками. До самой польской границы они ехали и днем, и ночью. Так царь оставил царство своему рабу, которому он вручил свою власть, но не обязал своих подданных повиноваться ему. Царь Нин предоставил свою царскую власть на один день своей наложнице и рабыне Семирамиде, как свидетельствует Антоний Муррет в 6-й книге своих разных уроков. Он сделал это ради шутки, но рабыня коварно воспользовалась этим в действительности, как прекрасно говорит о том лаврами увенчанный поэт наш И. Кате в своем сочинении “О достоинстве человека”:

“Оглянись на минувшее время, как следствием шутки
было низвержение Нина с престола. Он хотел
только пошутить и тотчас же поплатился своею жизнью,
а его царством овладела преступная женщина”.

Это походит на происшествие с Димитрием. Как Нин оставил царство рабыне, так Димитрий покинул его на руки раба, хотя причина и исход того и другого поступка были совершенно различны, ибо рабыня просила царя передать ей власть, тогда как Димитрий, напротив, сам просил своего раба пробыть несколько времени на его месте. Уступчивость Нина стоила ему жизни, а распоряжение Димитрия помогло ему спастись от тех, которые хотели его погубить. Рабыня Семирамида сделалась царицею, а раб Димитрия был убит, и над его трупом издевались. Как Нин, так и Димитрий после того не царствовали.

Таким образом, некоторое время верили в подставного Димитрия и почитали за царя, а он сам не знал, что он как царь будет убит. Все это было сделано потому: если бы заговорщики не нашли царя, то они искали бы его повсюду и преследовали бы по всей стране до тех пор, пока бы не нашли его.

Глава VIII

Рассказ об убийстве в Москве; о том,
как братья Вишневецкие храбро дрались
против русских; доказательства того,
что Димитрий избежал смерти

С наступлением утра (по старому стилю) 17 мая, назначенного заговорщиками для совершения заговора, одни бояре и капитаны, знавшие о заговоре и назначенные быть главными руководителями в деле убиения Димитрия, сходились в Кремль и к Тимофею Осипову; другая значительная часть бояр и дворян (участвовавших в заговоре, с оружием) разъезжала в продолжение целой ночи по всем улицам города — каждый в том участке, в котором находилось его жилище, — чтобы защитить свой дом от поляков, нападения которых опасались.

Они имели также свой условный знак для поднятия тревоги в городе во время совершения убийства в Кремле.

Между тем дьяк Тимофей Осипов отправился с своею свитою ко дворцу. Он прошел мимо царских телохранителей и направился в ту комнату, где находился подставной царь, которого мы впредь будем называть подставным Димитрием, и, по обычаю москвитян, поклонился ему. Подставной Димитрий спросил его: “Исполнил ли он возложенное на него поручение?” В ответ на это дьяк, делая вид, что он ничего не знает, спросил: “В чем состояло это поручение или приказание?” — “Созвал ли ты (спрашивал подставной Димитрий) всех высших должностных лиц для венчания моей супруги и для объявления ее царицей?” Дьяк снова притворно отвечал: “Что это за венчание? Мне кажется, что ты бредишь или сошел с ума. Мы и не знаем никакой царицы. Ты не царь наш, а вор и изменник”. Говоря это, [Тимофей Осипов] подступил к нему с некоторыми из своих сообщников и хотел его убить. Телохранители, вполне убежденные в том, что подставной Димитрий был их царь, прибежали на помощь и убили Тимофея Осипова, воспользовавшись тем, что защитники его запоздали. Но наконец они напали на телохранителей, усмирили их и перебили всех поляков, которых могли поймать. Подставной Димитрий, увидев себя в крайней опасности, прыгнул из окна, находившегося на невероятной высоте, так что нисколько не удивительно, что он сломал себе шею и ноги. Двое телохранителей, один русский, а другой лифляндец, увидав это, бросились к подставному Димитрию, подняли его (лицо его было разбито и окровавлено) и снесли в нижнюю палату. Сюда немедленно ворвалась толпа людей и намеревалась его убить, несмотря на то, что он громким голосом кричал: “Я не царь ваш, отведите меня на Лобное место (круглая возвышенная площадь перед дворцом, на которой его ц. в—о сам разбирает обыкновенные дела); там, перед государственными чинами и начальными людьми, я скажу вам, кто я и где находится царь”. При этом он упомянул еще о некоторых обстоятельствах, которых не знали. Не разбирая, кто он такой, его тотчас же убили. Лифляндец Форстенбург, поднявший его, и все окружающие, не принадлежащие к шайке заговорщиков, были также убиты. Это было сделано, по моему мнению, для того, чтобы вернее сохранить в тайне слова, сказанные подставным царем.

Между тем бояре и дворяне, разъезжавшие по городским улицам, дождались условленного часа и подняли тревогу. Носясь верхом взад и вперед, они громко кричали, что поляки хотят убить царя и избить вельмож и бояр. Ожесточенные этим, граждане и простой народ с яростию выбежали из своих домов с дубинами, палками и топорами и стали избивать всех попадавшихся им поляков, не щадя никого, за исключением воеводы Сендомирского с сыном и дочери его Марины, супруги Димитрия, живших в доме бывшего царя Бориса Феодоровича. Все пришедшие в этот дом были спасены. Русские напали на дом, в котором жил муж старшей дочери Сендомирского кн. Константин Вишневецкий с братом своим кн. Адамом. Они заперлись в своем доме. Вишневецкий велел сломать деревянную лестницу, ведшую в дом. Русские, столпившись во дворе и увидя, что лестница была разломана, пытались ворваться в дом, но двое братьев Вишневецких с теми, которые находились с ними, храбро отбивались кирками, мушкетами и пистолетами, так что у русских совершенно прошла отвага продолжать это нападение. Вишневецкие, увидев, что русские действовали вяло, выбросили из окна деньги, на которые с жадностию устремилась вся толпа. В это время [поляки] выстрелили и многих положили на месте. Таким образом Вишневецкие, с отчаяния решившиеся скорее умереть в бою, чем попасться в руки русским, навели на них великий страх. Русские, убедившись в том, что дом неприступен и что они не могут рассчитывать на успех, удалились, намереваясь привезти орудия, с помощию которых можно было разрушить дом Вишневецких.

Между тем Вишневецкие послали ко всем знатнейшим вельможам и боярам с предложением сдаться им; если же они не согласны принять их под свою защиту, то Вишневецкие, употреби все зависящие от них средства, готовы скорее умереть в бою, чем попасть в руки простого народа. Вельможи немедленно усмирили народ и приняли меры относительно безопасности Вишневецких и всех, с ними бывших. В это время сняли одежды с трупов подставного Димитрия и Петра Феодоровича Басманова, убитого в Кремле во время мятежа. Эти обнаженные трупы потащили на рынок, где положили их на стол, так чтобы каждый мог их видеть, и издевались над ними. Их детородные члены связали вместе, при чем произносили самые постыдные речи, положили на связанные члены и живот волынку и медную деньгу и приглашали [Лжедимитрия и Басманова] поиграть. Подобных поруганий было совершено много.

Так как многие не знают: верить ли тому, что истинный Димитрий избежал смерти, или тому, что он был убит в Москве, то я намерен привести здесь обстоятельное объяснение

По совершении убийства в Москве одна полька, бывшая наложницею Димитрия, приходила в дом царского медика, доктора Каспера, бывшего родом из Пруссии. Она несколько раз беседовала с ним по поводу убиения Димитрия. Между прочим она говорила, что не может поверить известию о смерти Димитрия, а, напротив, думает, что он бежал. Поэтому она просила доктора послать своего человека на рынок для осмотра трупов и сообщила ему о некоторых знаках, бывших у ее господина на теле, а именно о природной бородавке на лице, возле носа, о красном пятне (похожем на орла) на левой груди, о том, что правая рука его была заметно длиннее левой. Вышепомянутый доктор послал туда своего слугу. Внимательно осмотрев трупы, слуга вернулся домой и сказал своему хозяину, что на трупе, о котором говорят, что это труп царя, он заметил только бородавку у носа, но и она, казалось, не была природною; кроме того, на ногах у него такие рубцы, ссадины и мозоли, какие бывают у человека, ходящего босиком и зимою, и летом. Все это подтвердили и многие немцы, видевшие труп вместе [с слугою доктора]. Отсюда можно заключить, что человек, ведший жизнь роскошную и изнеженную, мывшийся 2 раза в неделю и так мало ходивший пешком, никаким образом не мог иметь столь изуродованных ног. А так как не были найдены и вышеописанные знаки, которые никак не могли исчезнуть по смерти, а между тем из конюшни исчезло 8 или 9 лучших лошадей, то очевидно, что заговорщики убили не истинного Димитрия. [Истинный Димитрий] несомненно убежал.

Глава IX

О том, как князь Василий Иванович Шуйский
был избран в цари. Главнейшие города
Северской стороны не признают его
и остаются верными Димитрию, вследствие чего
у них возникает война с русскими

Как только мятеж стал утихать, начали совещаться о том, кого лучше избрать в цари, и выбор пал на одного из главнейших заговорщиков против Димитрия князя Василия Шуйского, которого провозгласили царем и которому принесли присягу 20 мая 1606 года.

Этот князь Василий Шуйский, не желая присягать Димитрию, сказал, что он вор и изменник, вследствие чего царь велел его схватить, и затем он был приговорен к казни отсечением головы. Смертный приговор уже был прочитан, и [Шуйский] в ожидании казни стоял у плахи, как вдруг пришло известие о помиловании, дарованном его ц. в—м по ходатайству царицы-матери, вследствие настойчивых просьб друзей Шуйского. Казнь отменили, и он вместе с братом своим, Димитрием Ивановичем, был сослан в Казань. Как только они удалились, царица-мать, осажденная просьбами, упросила царя (ежедневно ее посещавшего) послать за ними и вернуть их обратно. По прибытии во дворец они были помилованы его ц. в—м. Очевидцы говорят, что каждый, по выходе из дворца, держал в руке по мешку со ста рублями, данными им в знак милости. Будучи одеты в кафтаны из грубого сукна, [Шуйские] сели в маленькие сани, которые везла дрянная лошаденка. Так счастие играет человеком. С Шуйскими было то же самое, что с колесницею царя Сезостриса. Что находится внизу — восходит наверх, а что наверху — опускается вниз. Когда Шуйский был преступником, приговоренным к смерти, Димитрий был царем; когда же Шуйский потом стал царем, Димитрий подвергся преследованию.

Для объявления и провозглашения царем и государем вышепомянутого Шуйского по всем городам послали гонцов и бирючей. Объявления были следующего содержания:

“Доселе обманываемые вором и изменником, ложно выдававшим себя за Димитрия Ивановича и силою, против всякого права вторгнувшимся в пределы нашего государства, мы, убедившись в том, что он был расстрига Гришка Отрепьев, схватили и подвергли его заслуженному им наказанию. Брат же его Митька, помогавший ему, убежал. Вслед за тем многомилостивый Господь даровал нам богобоязненного и добродетельного государя, князя Василия Ивановича Шуйского, об избрании которого царем всея Руси и великим князем московским мы извещаем и объявляем вам”, и т.д.

Эти объявления очень встревожили жителей многих городов, ибо перед этим они приняли и признали Димитрия своим законным государем и не имели повода жаловаться на его управление. Кроме того, необходимость признать государем Шуйского, ненавидимого большею частию своих подданных, возбудила сильное неудовольствие в простом народе во многих городах, в особенности же в области Северской, называемой русскими Северской стороной, равно как и в Путивле, где заперли в башню посланного туда знатного господина, и в Астрахани, где народ, услышав имя Василия Шуйского, стал браниться и кричать: “Ужели же этот шубник станет нашим царем? Мы не хотим его принять, ибо признаем своим царем только Димитрия”. То же говорили и в Путивле. Незадолго перед этим здесь проехал Димитрий, которого охраняло 8 или 9 человек, провожавших его до Польши. Во время проезда жители присягнули ему в верности. Вот почему в Путивле не хотели признать Шуйского.

Глава X

Город Путивль был осажден Шуйским,
войско которого, по неимению припасов,
принуждено было отступить.
Рассказ о некоторых замечательных случаях,
во время совершения в Москве убийства

Что касается до правления Димитрия, то в продолжение 9 месяцев своего царствования он управлял государством так, как прилично государю. Намереваясь возвратить России принадлежавший в это время Швеции Ивангород, Димитрий призвал всех бояр и дворян, состоявших на службе и присягнувших его ц. в—у. Они собрались в Пахре, находящейся в 30 верстах (5 верст составляют одну немецкую милю, 30 верст — 6 немецких миль) от Москвы, и находились там во время мятежа, вспыхнувшего в Москве. Так как они присягнули на верную службу его ц. в—у, то Шуйский, сделавшись царем, отправил их к Путивлю, жители которого не хотели повиноваться и восстали против царя. Войску, находившемуся под начальством брата царя, Димитрия Ивановича Шуйского, велено было осадить Путивль, заставить жителей его повиноваться и признать Шуйского царем. Это стали приводить в исполнение. Путивль был осажден, но осаждающее войско рассеялось само собою. Несмотря на то, что этот город находится в лучшей и плодоноснейшей в целой России стране и во время осады его стояло превосходное лето, дороговизна была так значительна, что колпак сухарей (это значит шляпа, наполненная сушеным хлебом), продаваемый за полтину, трудно было достать. Это было принято многими за тяжкое наказание и имело последствием бегство войска, стоявшего под Путивлем.

Между тем жилище воеводы Сендомирского, с которым находилась его дочь Марина, супруга Димитрия, и двое братьев Вишневецких, и днем, и ночью было охраняемо стражею. Эти господа находились в печальном положении. Они должны были, как пленные, ожидать своей участи и не знали, что с ними сделают. Их дворяне и свита были большею частию перебиты во время мятежа, и, что еще важнее, русские были так ожесточены против поляков, что не щадили даже девиц и камерфрейлин, приехавших с Мариною Сендомирскою. Похитив все ценные вещи и сняв с них платья, их повели в рубашках по городу, как свидетельствуют очевидцы. Многие знатные лица предлагали из сострадания по 50 р. (300 гульденов) за освобождение каждой девушки. Видя, как все они плакали, как казаки и солдаты, громко крича, тащили их через ворота, как они стонали и сожалели о дне, в который некогда прибыли в Россию, каждый, даже человек с каменным сердцем, был бы растроган.

Но сбежавшаяся на это зрелище жестокосердая чернь не отпускала их, хотя ее упрашивали сжалиться, хотя ей говорили, что непристойно и бесчеловечно так обращаться с благородными женщинами, что храбрым воинам, если они хотят быть таковыми, прилично испытывать свою силу на мужчинах. Будучи похожи на свирепых зверей, люди [к которым обращены были эти увещания] спрашивали: не принадлежат ли к заговорщикам те, которые заступаются за этих непотребных женщин? После этого увещатели рады были замолчать. Когда подошли другие и спрашивали этих волков [казаков и солдат], что выиграют они от кровопролития, что лучше им взять дорогой выкуп, — то они отвечали, что этих женщин нельзя купить ни за какие деньги. Их увели в такое место, где не было поблизости ни одного порядочного человека; там люди, их обесчестившие, жили с ними, подобно медведям и тиграм, и, доведя этих невинных женщин до совершенного изнеможения, убили их с величайшим хладнокровием.

Замечательно (это мне говорили лица, заслуживающие доверия, очевидцы событий), что весною, когда совершилось убийство, когда цвели хлебные колосья на полях, вся земля промерзла, но впоследствии из промерзших семян выросли новые колосья, и в том году был необыкновенный урожай.

Кроме того рассказывают: когда трупы были выставлены на позорище на рынке, приехал верхом сын боярский и воскликнул: “Посторонитесь, посторонитесь!” Подъехав к трупам, он осмотрел их и, круто повернув лошадь, промчался с криком: “Вы убили не настоящего Димитрия — он убежал!” Впоследствии не могли разузнать, куда этот человек скрылся.

Слова его породили много толков в народе, так что многие начали сомневаться, действительно ли они убили настоящего царя. Когда это дошло до сведения вельмож, они решили похоронить труп (он был выставлен на общее поругание в течение 2-х дней). Так как Димитрий был еретик и не мог быть погребен на кладбище, то его отвезли за три версты от Москвы и там похоронили близ небольшого Андрониевского монастыря.

Между тем в Москву приезжал один гонец за другим с Северской стороны с известием, что Димитрий по пути в Польшу проехал чрез Путивль и некоторые другие города. Так как жители Северской стороны были по большей части на стороне Димитрия, то вельможи и бояре боялись, чтобы в скором времени не вырыли труп для того, чтобы его внимательнее осмотреть, вследствие чего могло бы сделаться известным, что убит был не настоящий Димитрий и в народе мог бы вспыхнуть новый мятеж. Посоветовавшись между собою о том, что в этом случае делать, они обратились наконец за советом к монахам Андрониевского монастыря, которые придумали хитрое средство. Они распустили слух, что в их монастыре (где погребен Димитрий, как они думали) ежедневно бывают видения на могиле и вокруг нее горит так много огней и при этом является столько чертей, что монахи не могут ходить рано утром в церковь к заутрене, ибо эти духи и видения беспокоят их.

На это важное дело необходимо было обратить внимание, так как нельзя было допускать, чтобы порядок богослужения был нарушаем. Это же дело представляло удобный случай для того, чтобы сделать новое распоряжение относительно трупа. После совещаний признали за благо снова вырыть и сжечь его, что и стали приводить в исполнение. Труп снова вырыли. Так как положено было сжечь его на месте, находящемся на другой стороне города, то надо было провезти его через город. Когда с трупом [подставного Димитрия] приблизились к воротам, чрез которые его следовало снова вывезти, в тихую прекрасную погоду поднялся такой вихрь, что с деревянных стен, находившихся по обеим сторонам ворот, снесло крышу и до настоящего времени еще не узнали, где она разбилась вдребезги или куда она была занесена. Замечательно: каждый раз при починке все то, что было сделано на одной стороне, разрушалось, когда начинали работать на другой. По моему мнению, вследствие легковерия этого народа часто бывает в действительности то, во что он верит.

[АлександрСН]

Глава XI

Брат царский, князь Димитрий Шуйский,
осаждает город Калугу. Осажденные, производя
вылазки, наносят ему поражения в поле.
Воеводу Сендомирского вместе с его людьми
перевозят в Ярославль

После того как русское войско бежало от Путивля, его ц. в—о Василий Иванович Шуйский снова вызвал всех дворян и бояр на службу под опасением у неявившихся отнять поместья и даже подвергнуть телесному наказанию. Царь полагал начать войну против жителей городов Северской стороны, передавшихся Димитрию, для того, чтобы снова подчинить их своей власти.

С этою целью было собрано многочисленное войско, над которым главным воеводою назначили брата царя, князя Димитрия Ивановича Шуйского. Он двинулся с войском в Северскую сторону и расположился лагерем под городом Калугою, находившимся в этой стороне. Воеводою в этом городе был шотландский капитан, остававшийся верным изгнанному Димитрию. Несмотря на то что этого воеводу старались различными способами подкупить и обещали большое вознаграждение в случае сдачи города Шуйскому, воевода не согласился на это и продолжал защищать город ради своего государя Димитрия, которому он приносил присягу. Он желал (и должен был) сохранить ее, как честный воин.

Воевода князь Димитрий Иванович старался всеми силами взять город и употреблял всевозможные средства, дабы стеснить его, но все его усилия были напрасны. Осажденные, благодаря своему мужеству, успевали более, нежели осаждающие, располагавшие чрезвычайными силами. Воевода осадного войска велел в различных местах под стенами города сделать высокие козлы и подмостки из дерева, чтобы поджечь их (в то время, когда ветер будет дуть по направлению к городу) и таким образом произвести в нем пожар или, по крайней мере, дымом причинить вред осажденным. Но они, заметив это, употребили это же средство против лагеря Шуйского и причинили ему еще больше вреда, чем он когда-нибудь мог им сделать. Наконец, спустя несколько времени после начала осады, в продолжение которой осажденные не утратили своего мужества, они стали мало-помалу получать подкрепления от царя своего Димитрия из Польши, так что они наконец решились произвести вылазку. С этою целью выступив из города, они напали на неприятеля и совершенно разбили войско Шуйского, так что воевода князь Димитрий Шуйский бежал в одном лишь кафтане. Таким образом русское войско было во второй раз рассеяно. Между тем воеводу Сендомирского с дочерью Мариною, двумя братьями Вишневецкими и всеми, принадлежавшими к их свите, вывезли из Москвы и отправили в Ярославль (знаменитый торговый город в России, лежащий на Волге, которую Птолемей называет Rhafluvius). В Ярославле им отвели для жилья боярский дом, в котором поставили для их охраны стрельцов.

Глава XII

Иван Исаев, по прозванию Болотников,
после многих приключений делается
воеводою Димитрия, осаждает Шуйского
в Туле и вследствие голода вынуждает
сдать город царю на капитуляцию

Димитрий давно уже высылал много людей из Польши для подкрепления и защиты передавшихся ему городов Северской стороны. Марина Сендомирская, жена Димитрия, устраивала в Ярославле пиры и угощения. Ее дом и стол были открыты для всех дворян и бояр. Однажды на один из этих пиров явился Иван Исаев Болотников, человек роста высокого, сильный и дюжий, бывший некогда холопом у московского боярина Долгорукого и сделавшийся впоследствии атаманом казаков, живших на р. Доне или Танаисе. Взятый в плен турками, он жил одно время на галере. Случайно освободившись, он снова вернулся в свое отечество и попал на [вышепомянутый] пир.

Этот Иван Исаев вместе с другими напился пьяным, как это обыкновенно бывает у русских, и свалился под скамью или стол, где и заснул. Когда все общество разошлось, он проснулся только ночью на том же месте, где лежал, встал и начал искать двери, чтобы выйти. Сторожа схватили его и спрашивали, кто он, как и откуда он вошел. На это он дал обстоятельные ответы, но сторожа не удовлетворились ими и, задержав его в доме до утра, отвели к Марине Сендомирской, которая его тоже допрашивала, кто он такой. Он откровенно отвечал ей, что его зовут Иваном Исаевым Болотниковым, что он некогда был холопом Долгорукого и затем рассказал ей вышеописанные приключения. Все выслушав, она сказала: если он желает служить ей и царю Димитрию, то они назначат его предводителем своего войска. Болотников (как человек, на долю которого выпадал счастливый случай) принял это предложение и сказал, что он будет служить им так же охотно, как и другим. Далее, продолжая говорить с ним, княгиня спросила: узнает ли он Димитрия? На это Болотников отвечал, что мятеж в Москве произошел в его отсутствие, что он никогда не видал и не знал Димитрия. Во время этого разговора Болотников увидел человека, ходившего взад и вперед (в той зале, где происходил разговор). Этот человек был одет в камчатный кафтан по польскому обычаю. Княгиня, указав на него, сказала: “Вот Димитрий”. Болотников, подойдя к нему и поклонившись по русскому обычаю, принес ему присягу в верности. Затем Димитрий дал ему изложенное письменно приказание отправиться в Северскую сторону к Туле и защищать ее до его прибытия туда, так как он сам хотел прийти на помощь к этому городу. Приказ был подписан Димитрием.

Когда Болотников отправился к Туле, царь Василий Иванович снова созвал всех дворян и бояр, разбежавшихся в разные места по своим поместьям, набрал новое войско и сам отправился с ним в поход (ибо брата его Димитрия Ивановича более не хотели иметь предводителем, так как он был очень несчастлив в своих военных предприятиях). [Царь] осадил город Тулу так поспешно, что предводитель Иван Исаев Болотников, прибыв с войском в этот город до начала осады, не успел запастись провиантом, вследствие чего съестные припасы стали истощаться, народ начал роптать и намеревался передаться царю. Однако Болотников, как храбрый начальник, убеждал жителей не сдавать города (так как он имел известие, что Димитрий со всем своим войском уже выступил в поход и что он достигнет [Тулы] через 8 или 9 дней), говорил, что им можно и должно защищаться 3 или 4 дня, что он надеется на помощь, что они могут его убить и съесть, если не сбудется сказанное им, если они не получат помощи. “Если, — говорил он, — вам нечем будет питаться, то я лучше всего сделаю, если предоставлю вам свой труп”.

Таким образом день за днем он удерживал их, пока они, измученные голодом, не стали есть вонючую падаль и лошадей, источенных червями. Но когда под конец и этого не стало, жители (доведенные до последней крайности, не видя никакого средства к спасению) постановили единогласно передаться царю заблаговременно, в надежде, что они милостиво будут им приняты.

Болотников, видя, что он имеет дело с врагами и внутренними, и внешними, обратился к своим людям с следующими словами:

“Так как я вижу себя покинутым своими людьми, то я считаю себя тоже освобожденным от своей присяги. Вы хотите передаться царю, который неоднократно требовал сдачи города? Пусть будет так, но я еще хочу, для вашей пользы, попытаться заключить выгодный договор”.

В этом городе, во время осады, был молодой человек, выдававший себя за царевича, сына Феодора Ивановича, брата Димитрия. Он называл себя Петром Феодоровичем. Говорили, что, по повелению Бориса Феодоровича, он был скрыт бабками. Он постоянно жил между донскими казаками и, услышав, что дядя его Димитрий Иванович занял престол, прибыл сюда для того, чтобы поклониться и пожелать ему счастья.

Во время переговоров с его ц. в—м лица, ездившие к нему и снова возвращавшиеся в город по случаю составления договора, посоветовали Ивану Исаеву Болотникову выйти из города, броситься к ногам царя и просить о пощаде. Они не сомневались в том, что его ц. в—о, как милостивый государь, простит его.

Не желая этого, Болотников не мог дать своего согласия. Он говорил, что женщинам и детям еще прилично просить, но никак не воину, что ему было бы жаль хотя однажды согнуть спину перед царем для того, чтобы просить за свою жизнь; если бы царь милостиво принял его, то он, будучи связан присягою, честно служил бы его ц. в—у; если же царь не примет его милостиво, то он охотнее будет сражаться до последней возможности. Затем он, став у ворот с секирою в руках, сказал, что он будет там ждать [ответа от царя]. Между тем прибыли отправленные из царского лагеря в город заложники, а также — из города в лагерь, и заключен был следующий договор.

1) Желающим предоставить право в полном вооружении свободно выступить и отправиться туда, куда они пожелают идти.

2) Желающих поступить на службу к его ц. в—у принять и назначить им жалованье подобно другим солдатам.

3) Петра Феодоровича, выдающего себя за царевича, отпустить, не причиняя ему вреда, туда, куда он пожелает идти.

4) Ивана Исаева беспрепятственно отпустить и предоставить ему полную свободу.

Шуйский поклялся своей короной в соблюдении и исполнении этих условий.

Глава XIII

После сдачи города Тулы Болотникова увозят
в Москву, а оттуда в Каргополь, где его
и убивают. Петр Феодорович, вопреки праву
и клятве царской, без всякой причины повешен

На этих условиях город был сдан, и для охранения его царь послал туда часть своего войска. По вступлении его в город Петр Феодорович, выдававший себя за царевича, был взят и без всякой справедливой причины выдан царю. Болотников, в надежде быть освобожденным, выехал верхом в лагерь, чтобы лично представиться его ц. в—у. По прибытии в лагерь он был оскорблен несколькими лицами, кричавшими: “Благодарим тебя, вор, благодарим, изменник!” Болотников спрашивал их: “За что, что им нужно?” Тогда один отвечал: “За моего брата”; другой: “За моего зятя”; [третий:] “За моего сына”, и т. д.; “все они здесь погибли, и ты виновник их гибели”. Болотников возразил им: “Я в этом не виноват; они убиты за свои грехи”.

Явившись к его ц. в—у, он, по обычаю, поклонился ему. Царь взглянул на него и сказал: “Ты тот самый вор и изменник, который восстал против своего государя, старался победить меня и думал достигнуть высшей власти в этом государстве?”

Болотников ответил: “Я не вор и не изменник, я знаю, что я человек низкого происхождения, и потому считаю себя слишком ничтожным для того, чтобы думать и стремиться к управлению маленькою областью какого-нибудь государства. Еще менее того я желаю вмешиваться в управление царством или добиваться короны вашего величества. Говорившие это обо мне солгали. Я тот же недостойный раб и бывший холоп моего господина Долгорукого. После многих приключений, испытанных мною в жизни, я пришел к одному господину, который принял меня на службу и велел мне отстоять для него город Тулу. Так как я присягнул ему, то и был обязан служить ему верно. Освободившись от этого обязательства, я теперь предлагаю свою службу вашему ц. в—у. Я буду служить вам так же честно, как и прежнему своему господину”.

Царь спросил его: “Кто этот господин, которому он служил?” Болотников отвечал, что он не знает его, но что он называется Димитрием. Царь спросил его: “Как и где он пристал к нему?” Болотников отвечал, что он, будучи в Ярославле, с одним сыном боярским пришел в дом Сендомирского, напился здесь пьяным (причем он прибавил: как это в нашем народе всегда делается) и заснул под столом или скамьею. Проснувшись, он хотел уйти, но был задержан до утра и приведен к особе, которая, после разных разговоров и расспросов, приняла его к себе на службу и тотчас же отдала ему подписанный при нем же приказ. [Болотников] тотчас же вынул из кармана бумагу и вручил ее ц. в—у. Царь, увидев приказ и свою подпись, воскликнул: “Простить его, простить его!” Это помилование, произнесенное царем, не было искренним.

По взятии города каждый вместо того, чтобы участвовать в довершении победы (по правилам войны), отправился своею дорогою. Это простительно [москвитянам], потому что они вовсе не искусны в военном деле. Убежденные в удовлетворительном исполнении своей обязанности, они все разошлись по домам, а царь поехал в Москву вместе с несколькими боярами. Сюда же везли, как пленника, Ивана Исаева Болотникова и Петра Феодоровича, выдававшего себя за царевича. По прибытии в Москву Болотникову позволили свободно ходить по городу в сопровождении приставов, а [Петра] засадили под крепкую стражу, не подвергая его, однако, каким-либо пыткам. Просидевши таким образом некоторое время, он был приговорен к повешению, выведен из Москвы и приведен на место, где стояла виселица. Многие очевидцы рассказывают, что вышепомянутый Петр Феодорович [взойдя на лестницу] говорил кругом стоящему народу, что он перед его ц. в—м не совершил преступления, заслуживающего смертной казни, что его преступление состоит только в том, что он выдавал себя за сына Феодора Ивановича, что он на самом деле его сын и за это убеждение готов умереть; что его слова найдут справедливыми, если прикажут узнать о нем на Дону, что за грехи, за то, что он с казаками на Дону вел безобразную жизнь, Бог наказывает его позорною смертью. Его повесили на мочалах, которые не могли крепко затянуть, так как они были очень толсты, и преступник был еще жив, когда палач уже спустился вниз. Увидев это, палач взял у близ стоявшего крестьянина дубину (которую тот случайно держал в руках), снова взлез на виселицу и ударил царевича по черепу. От этого удара он умер. Затем, продержав известное время в Москве Ивана Исаева Болотникова, отправили его в Каргополь (город на севере России, на границе Карелии, обитаемой диким народом), где его и убили. Отсюда видно, как точно сдержал присягу царь Василий Иванович, хотя он и клялся своею короною.

Глава XIV

Рассказ о том, как Димитрий с большим войском
пришел из Польши, разбил русских при Тивне (?),
завоевал Тулу и расположился лагерем
под Коломенским, близ Москвы; как он осадил
Троицкий монастырь и стал содержать
летучие отряды для добычи

Между тем Димитрий с большим войском выступил в поход и по Днепру, минуя Литву и Белоруссию, направился прямо на Москву. Чтобы остановить Димитрия, его ц. в—о три раза посылал против него войско. В первый и во второй поход русское войско, не успев даже, как ему было велено, настигнуть Димитрия, потерпело поражение и было обращено в бегство; в третий раз лифляндские солдаты (бывшие на службе у великого князя) согласились сохранить верность и поддержать свою честь или пожертвовать жизнию. Это они исполнили.

[Царское войско] подойдя к неприятелю, имело полную возможность разбить Димитрия (войско его было разбросано в разных местах и не защищено никакими укреплениями), если бы только не потеряло бодрости; но оно оробело. Немцы и лифляндцы, находившиеся в передовом полку русских войск, храбро напали на неприятеля и прежде всех причинили значительный урон полякам, которые тотчас же взялись за оружие и бросились на лифляндцев. В это время русские стояли в отдалении и изредка стреляли в неприятеля. Хотя выстрелы их едва доставали до него, но русские не хотели приблизиться не из угождения неприятелю, не из опасения причинить ему вред, — а из угождения самим себе, из опасения самих себя подвергнуть опасности. Видя это, Димитрий быстро двинул вперед поляков, у которых вследствие малодушия русских снова явилась отвага. Русские, заметив, что неприятель храбрее их, снова искали спасения в бегстве, желая лучше остаться в живых, чем быть убитыми, и покинули лифляндцев, которые (оставаясь верны своему обещанию) защищались до тех пор, пока их всех не перебили. Эта битва происходила при Тивне (?) в Северском крае.

Пользуясь своею победою, Димитрий пошел далее, взял Тулу и, оставив в ней часть войска, с остальным внезапно подошел к Москве и расположился в селе Коломенском, в 7 верстах от Москвы (5 верст составляют одну немецкую милю).

Когда узнали в Москве о значительном войске Димитрия, ведено было воеводу Сендомирского со свитою перевести из Ярославля в Москву под сильным конвоем, ибо боялись, чтобы Димитрий не освободил воеводу из Ярославля, недостаточно укрепленного.

В Коломенском Димитрий разделил свое значительное войско на 3 отряда. С одним из них, под своим собственным начальством, он немедленно осадил Москву; другой (под начальством боярина Лисовского, бывшего родом из Белоруссии) отправил осаждать Троицкую лавру, богатый монастырь в 60 верстах от Москвы; предводителем же третьего отряда, составлявшего летучее войско, был литовский боярин Сапега. Этот Сапега переходил с своим войском с места на место, грабил и налагал подати на жителей окрестных городов, деревень и монастырей, между прочим и на архиепископский ростовский монастырь, где он взял богатую добычу. Затем он снова отправился в лагерь Лисовского, находившийся близ Троицкой лавры. Здесь Сапега с своим войском остался и отпустил в поход Лисовского с его летучим отрядом. Лисовский подступал к Переяславлю, Ярославлю, Костроме и ко многим другим окрестным городам и селам и возвратился не без богатой добычи.

Глава XV

Как условились в Москве с воеводою
Сендомирским о свободном пропуске его
в Польшу, как напал на него под видом
неприятеля Димитрий, как воевода был взят
в плен, а лица, сопровождавшие его, перебиты

Так как все жители Москвы находились в довольно стесненном положении, то его ц. в—о вместе с государственными чинами вступил в переговоры с воеводою Сендомирским о том, чтобы дозволить ему снова возвратиться в его отечество. После различных совещаний, происходивших между ними, они наконец условились: воевода должен был в виде выкупа заплатить им значительную денежную сумму (неизвестно, какую именно) и сверх того заплатить деньги, истраченные на [его] содержание; затем он должен был убедить вора (т. е. Димитрия) удалиться, а назначенную денежную сумму выплатить до отъезда, в противном же случае оставить поручителей впредь до уплаты. Для заключения условий отправили в лагерь Димитрия сына воеводы. Но Димитрий, услышав о договоре, никак не хотел признать его.

Сын воеводы, возвратившийся в Москву и передавший своему отцу ответ Димитрия, снова был отправлен к нему с другим решением. Пока он ездил туда и обратно, отец Сендомирского ежедневно и беспрестанно посещал главных бояр и лиц придворных для того, чтобы от знатных господ обстоятельно разузнать о своем освобождении. Каждый раз, как воевода Сендомирский (окруженный по обычаю свитою) шел ко двору, у всех дверей и входов думы стояла дворня русских бояр с пустыми денежными мешочками в руках и, хватая за рукава поляков, говорила им в насмешку: “Пан, дай денег”.

Воевода (вследствие различных сведений, сообщенных ему сыном о войске Димитрия и о других обстоятельствах) ободрился и сделался смел. Снова прибыв в думу, он наотрез отказался от прежнего договора и, вместо того чтобы уплатить деньги за выкуп, стал, напротив, требовать денег за то, что так долго содержался вдали от своего отечества, за драгоценные вещи, похищенные у него и свиты его во время мятежа, что составляло значительную сумму денег. Он требовал выдачи этой суммы до своего отъезда и обещал в случае, если его проводят безопасно до польской границы, уговорить вора, как они называют [Димитрия], удалиться.

Русские вельможи хорошо знали в каком положении дела. Город был крайне стеснен осаждавшими, вследствие чего была страшная дороговизна припасов. Положение его не могло измениться к лучшему, пока перед ним стояло войско. После долгих прений обещали снабдить Сендомирского деньгами и препроводить его со всею свитою до польской границы. За это он обязывался сначала удалить вора из Москвы и затем из [Московии].

Когда условились и заключили договор, случилось, что воевода должен был снова явиться в думу вместе с своею свитою. Тогда его люди, в свою очередь, взяли по пустому мешочку в руки и, подымаясь по лестнице думы, обратились к дворне (которая прежде в насмешку требовала от них денег) со словами: “Москаль, дай денег”.

Таким образом они обменялись друг с другом одинаковою монетою, по старой пословице: долг платежом красен, или: какою мерою мерите, такою и вам возмерится.

Димитрий, между тем, извещенный воеводою об этом договоре, велел занять все дороги, идущие от Москвы, дабы с оружием в руках напасть врасплох на людей (сопровождавших Сендомирского до польской границы), разбить их, похитить своего тестя воеводу с его свитою и привести их в лагерь под Коломенским как пленных. Таким насильственным поступком было бы нарушено обязательство, данное русскими воеводе, и он после того не был бы принужден исполнить договор — удалить вора из Москвы.

Получив свои деньги и простившись в Москве с вельможами, Сендомирский выехал оттуда. Ему дали 600 бояр и дворян, которые должны были сопровождать его до границы. Когда они проехали около 4 или 5 верст от Москвы, на них напали поляки. Чтобы обмануть неприятеля, они отправились не по той дороге, по которой им следовало ехать. Несмотря на это поляки, как оказалось, могли их настигнуть. Воевода со свитою и некоторыми из сопровождавших его были взяты в плен, большинство убито, а остальные спаслись бегством.

Таким образом воевода Сендомирский с своею свитою был освобожден и привезен к Димитрию, который (что и было естественно) очень торжественно их принял, в особенности супругу свою Марину Сендомирскую. Пробыв некоторое время вместе и поговорив о времени, проведенном ими в разлуке, Димитрий поехал провожать своего тестя с его сыном и двумя братьями, князем Константином и князем Адамом Вишневецкими, до места, занятого лагерем. Здесь, простившись с ними, он дал им сильный конвой, который должен был провожать их до рубежа польского. Дочь воеводы, супруга Димитрия, осталась при нем в лагере под Коломенским, где была его главная квартира.

Глава XVI

Москвитяне с помощью шведского короля
снаряжают два войска под предводительством
Понтуса Де-ла-Гарди и князя Михаила Скопина.
Последние освобождают Троицкую лавру,
население которой вследствие голода едва
не сдалось неприятелю

Мы упоминали в десятой главе, что Димитрий, будучи царем, приготовлялся к войне со шведским королем за некоторые города, которыми не по праву владела Швеция и которые скорее принадлежали великому князю московскому. Его величество король шведский, с своей стороны, не оставался в бездействии, делал приготовления к войне и набирал войско для защиты своей земли. Так как в это время между нашими Нидерландами и королем испанским продолжалось перемирие, то король шведский велел нанять там много воинов, как то: немцев, англичан, шотландцев и французов. Из них образовалось значительное войско, которое король в случае необходимости мог употребить против москвитян.

Между тем совершилось в Москве убийство, Димитрий бежал и Шуйский стал царем; затем наступила война с Димитрием и о шведской войне уже не было речи, как говорит один древний поэт:

“О ничтожном зле позабудешь,
Когда большое угрожает!”

Пока собранное шведским королем значительное войско находилось в бездействии, Димитрий подступил с своим войском к Москве и его ц. в—о Шуйский вместе с знатнейшими вельможами и боярами, находя свои силы слабыми для того, чтобы выступить в поход против Димитрия, стал искать помощи у шведского короля. С этою целью был отправлен к нему послом молодой боярин, племянник царя, князь Михаил Скопин. Ему дано полномочие по личному его усмотрению и желанию заключить договор с королем относительно войска.

Князь Михаил, будучи в Швеции, получил в помощь от его к. в—а все войско, стоявшее там наготове, на следующих условиях: король шведский должен получить известную значительную сумму денег, определенную в договоре, вследствие чего Скопин представил ему в залог Нотебург, русскую Нарву (Ивангород) и несколько других городов в Карелии; сверх того каждому солдату следовало ежемесячно выплачивать назначенное жалованье.

Когда [договор] был заключен, его к. в—о отправил указы ко всем военачальникам о том, чтобы они выступили в поход на помощь великому князю московскому. Над этим войском назначен был предводителем Понтус Де-ла-Гарди, родом француз, который, следуя приказанию, немедленно выступил в поход и вступил в пределы России.

Между тем его ц. в—о созвал всех бояр, дворян и казаков и собрал большое войско, предводителем которого был сделан князь Михаил Скопин.

Оба войска встретились близ Новгорода. Так как приближалась зима и они опасались больших снегов, то они тотчас же отправились на освобождение Троицкой лавры. Узнав о том, Лисовский и Сапега отступили от Троицкой лавры и двинулись к своему государю, находившемуся в Коломенском близ Москвы

Понтус Де-лаТарди и князь Михаил Скопин, подступив к Троицкому монастырю, расположились на том же месте, где стоял Лисовский и Сапега. Так как за войском Де-ла-Гарди и Скопина везли много съестных припасов, а запасы жителей Троицкого монастыря во время долгой осады были почти совершенно истощены, то им оказали помощь и снабдили их значительным количеством провианта. Замечательно, что в этом монастыре население терпело такой голод, что лошади, стоявшие в конюшне, совершенно изгрызли и съели деревянные косяки, как мне передавал очевидец этого происшествия, человек, заслуживающий доверия.

Глава XVII

Понтус Де-ла-Гарди и Скопин прекращают
подвоз провианта к войску Димитрия,
вследствие чего он вынужден снять лагерь,
находившийся под Москвою, и снова занять
Тулу и Калугу; затем о смерти храброго
военачальника Михаила Скопина

Понтус Де-ла-Гарди и князь Михаил Скопин, расположившиеся с своими войсками под Троицким монастырем, стояли в отдельных лагерях. Оба были способными военачальниками и потому держали свои войска в строгой дисциплине Дороги, покрытые глубоким снегом и потому неудобные для проезда, не дозволили обоим военачальникам двинуться и предпринять что-либо новое, и они с своими войсками должны были зимовать под Троицею.

Когда же стала приближаться весна, Великим постом, Понтус Де-ла-Гарди и Михаил Скопин, как осторожные полководцы, начали успешно вести войну. Они послали 600 человек в Дмитров для нападения и взятия его ночью. В Дмитрове — укрепленном месте невдалеке от Коломны — Димитрий устроил все свои провиантские склады. Отряд, отправленный Понтом и Скопиным, ночью подступил к этому месту, напал на него и, похитив все, что было пригодно, поджег этот городок со всеми припасами и фуражом, которые не могли быть взяты, и удалился оттуда.

Димитрий, услыша о том, что он лишился всех съестных припасов и фуража, и не предвидя случая обеспечить себя, решился сняться с лагеря со всем своим войском. Это тотчас же было исполнено. Он двинулся со всеми своими силами, в полном боевом [247] порядке (на случай, если бы неприятель напал на арьергард) на Тулу и Калугу, города, находящиеся в Северской стороне, и расположился там лагерем.

В это время Понтус и Скопин, снявшись с лагеря, от Троицкого монастыря направились к Москве, где часть их войска составила гарнизон. Остальное же войско расположилось вне Москвы, там же, где стоял Димитрий, близ Коломенского.

Доказательством того, что честолюбие человека, направленное ко вреду своего ближнего, скорее причиняет вред самому честолюбцу и возвышает того, против кого оно направлено, может служить следующее- брат царя, князь Димитрий Иванович Шуйский, добивался получить место предводителя над русскими войсками, которое в то время занимал князь Михаил Скопин, прекрасно исполнявший свои обязанности, как следовало храброму человеку. Князь Димитрий Шуйский, которому, по причине его неудачных военных действий, не было вручено начальство над войском, надеялся, что и Михаил Скопин потерпит неудачу в своем предприятии и возвратится домой так же, как и он возвратился от Калуги. Увидя, однако, что Скопину благоприятствует счастие, что он, благодаря своему благоразумному и осторожному управлению, глубоко чтим и уважаем всеми (как иностранцами, так и русскими), [Димитрий Шуйский] стал ненавидеть и завидовать ему. Это обнаружилось во время вступления князя Михаила Скопина в Москву, когда князь Димитрий Шуйский, стоя на валу и издали завидев Скопина, воскликнул: “Вот идет мой соперник”. Многие господа, стоявшие близ Шуйского, услышали эти слова, обратили на них внимание и предположили то, что случилось впоследствии Отсюда видно, до какой степени сердце Димитрия Шуйского было снедаемо злобною завистью. Он не только имел известные честолюбивые намерения, но даже открыто высказывал их в присутствии лиц, его окружавших. Поэтому ни одному благоразумному человеку не покажется странным, что над этими словами, произнесенными таким знатным лицом, задумались все слышавшие их бояре и вельможи. Отсюда понятно, как безопасно было войско с таким предводителем (который полуодетым бежал с поля битвы и осмеливался завидовать тому, кому отечество было обязано спасением). По выражению, находящемуся в сочинении знаменитого оратора М Туллия Цицерона в его “парадоксах”, ничто не казалось менее разумным, как назначение Димитрия Шуйского, хотя он был братом царским, на место Скопина. По этому поводу можно спросить: что знают [москвитяне] о Цицероне? На это можно ответить, что они были достаточно научены опытом для того, чтобы знать, какие достоинства должно требовать от предводителя, о чем Цицерон говорит так: “Не следует избирать в военачальники и императоры того, кто не обуздал и не отказался от своих бесчестных страстей, не укротил своего гнева, не поборол корыстолюбия, не смыл всех пятен с своей совести и не победил таким образом своих врагов. [Если он это сделал] тогда его следует почитать за честного военачальника”.

Сомневаясь в том, чтобы все военачальники вполне обладали этими качествами, я признаю полезным при выборе, по возможности, обращать внимание на них.

Князь Михаил Скопин и Понтус Де-ла-Гарди, по прибытии в Москву, вместе с некоторыми другими вельможами были весьма торжественно приняты его ц. в—м и знатнейшими московскими вельможами. Затем этих обоих военачальников вместе с некоторыми другими господами царь пригласил к себе на пир. На нем присутствовал также и брат царя, князь Димитрий Иванович Шуйский, преисполненный, как выше рассказано, глубокой ненависти к Скопину, завидовавший почестям и приветствиям, оказываемым Скопину за его превосходные распоряжения в делах военных. После окончания пира каждый отправился в назначенное для него помещение, а на другой день оказалось, что Михаил Скопин болен. Болезнь его так усилилась, что через 8 или 9 дней он умер.

Это возбудило немалое подозрение в народе. Он не только подозревал, но был твердо убежден (как это видно из сложенных им песен, которые он поет в честь Скопина), что князь Михаил Скопин попал в руки изменников, отравивших его. Царь, как многие думали, боялся, что Скопин, имевший много приверженцев и своими заслугами превосходивший его, сделается царем, что он, как человек смелый и решительный, на стороне которого было большинство народа, вскоре свергнет с престола его (вполне сознававшего свое собственное малодушие). [Подозрение народа] еще более подкрепляли слова, сказанные царским братом, князем Димитрием Шуйским, назвавшим Скопина, при вступлении его в Москву, своим соперником.

Глава XVIII

Димитрий получает помощь от польского короля,
под начальством генерала Жолкевского;
разбивает войско Понтуса и осаждает Москву

Между тем в Москву приходило одно известие за другим о том, что король польский (стоявший в то время с большим войском под Смоленском, на владение которым были заявлены королем некоторые притязания) отправил значительное войско на помощь Димитрию, которое достигло уже русской границы. Это снова взволновало Москву. Опять стали увеличивать войско, полки снова были пополнены, приведены на смотр и затем под главным начальством Понтуса Де-ла-Гарди отправлены навстречу полякам для того, чтобы остановить их движение внутрь страны. Несмотря на то что деньги на содержание войска, во время его похода, были всегда присылаемы из Москвы в назначенное время, выдачу жалованья солдатам постоянно задерживали в продолжение трех или четырех дней, вследствие чего они постоянно восставали против своих начальников, в особенности французов. Так было и в то время, когда Понтус де-ла-Гарди со своим войском подошел близко к польскому войску. Когда уже следовало приступить к нападению, солдаты Понтуса начали требовать своих денег. Их старались усмирить, говорили им, чтобы они сначала сражались, и обещали им потом заплатить, но солдаты, продолжая быть недовольными, отвечали, что они не станут драться, пока не получат своих денег. Это волнение продолжалось до тех пор, пока поляки не узнали о нем от одного, как говорят, французского дворянина, впоследствии оставившего войско. Он ночью отправился к неприятелю и объяснил ему положение русских войск. После этого поляки (сначала боявшиеся Понтуса, имевшего столь опытное войско) выступили вперед и намеревались напасть на войско Понтуса. Поняв [их намерение], Понтус Де-ла-Гарди поспешно приготовился к встрече, и едва только войско приготовилось к бою, как поляки напали на него. Понтус, думая, что французы, бывшие в передовом полку, нападут на неприятеля, рассчитывал на то, что они будут храбро сражаться, но случилось противное Они выстрелили из своих пистолетов в землю и отправились к неприятелю. Увидев это, Понтус вместе с несколькими преданными ему начальниками обратился в бегство. Конница, смотря на своего начальника, сделала то же и оставила пехоту в затруднительном положении. Она была бы вся перебита, если бы 2 отряда конницы, под начальством ротмистров Поста и Кверна, не пришли к ней на помощь. Они так успешно сражались с поляками, что последние заключили с ними и с пехотинцами выгодное условие, по которому они могли остаться на службе у поляков, а те, которые не пожелали бы остаться, могли удалиться беспрепятственно.

Ротмистры Пост и Кверн из Польши снова вернулись сюда, а люди их большею частию разошлись; пехота же осталась на службе у поляков, и над нею назначен был начальником пан Борковский.

Димитрий, между тем, думая, что войско польского короля (находившееся под начальством знатного пана Жолкевского) идет к нему на помощь, стал готовиться с своим войском к тому, чтобы вместе с генералом Жолкевским осадить Москву.

Глава XIX

На царя Шуйского надевают монашеский
клобук. Димитрий, заметив обман поляков,
удаляется с своим войском от Москвы
и отправляется в Калугу, где его постигает
смерть. Русские признают своим государем
Владислава, королевича польского

Обе рати подошли к Москве и расположились лагерем. Димитрий с своим войском на одной стороне, а Жолкевский — на другой стороне города. Бояре и государственные чины, находившиеся в Москве, видя, что она снова подверглась тяжелой осаде, и зная, что освобождение ее невозможно, старались употребить все зависящие от них средства, чтобы облегчить [ее положение]. Предводитель Жолкевский дал уже понять московским знатнейшим боярам и вельможам, что он по повелению короля Сигизмунда пришел подчинить Московию королевичу Владиславу, а не помогать Димитрию.

Тогда правители и знатнейшие лица стали обсуживать дела и средства, которыми они располагали. Им в это время предстояло выбрать из двух зол меньшее. Они охотно удержали бы своего царя Шуйского, но они не были в состоянии долее защищать его вооруженною силою. Поэтому они принуждены были поступить с Шуйским так же, как своевольно поступили некогда с Димитрием, вследствие беспокойного состояния духа. Не желая оскорблять Шуйского так, как был оскорблен Димитрий, они думали, что необходимость заставляет их преступить законы, которые по отношению к Димитрию были нарушены своевольно. Так должно было быть по пословице: нужда изменяет закон или, как говорит поэт Эврипид:

“То, что из любви к отечеству находишь хорошим,
пусть будет приятно исполнить даже по необходимости”.

Сперва царь Василий Иванович Шуйский был сделан князем, а потом монахом, т.е. царя низвергли и, когда Шуйский вернулся к своему прежнему состоянию, его велели постричь в монахи. Но это было против его воли; он бросил клобук и объявил, что не хочет быть монахом. Затем первостепенные вельможи решали вопрос, кого посадить на престол (Димитрия или польского королевича). Они полагали: если бы был посажен Димитрий, которого они постоянно выдавали за вора, то он стал бы многим мстить, что имело бы следствием великий переворот в государстве, и притом поляки были бы постоянными врагами. Поэтому первостепенным вельможам казалось более благоразумным возвести на престол польского королевича Владислава, вследствие чего власть вора, т.е. Димитрия, была бы уничтожена.

Узнав об этом, Димитрий увидел себя обманутым и удалился от Москвы в Калугу, где вскоре его застрелили на охоте. Он оставил после себя супругу свою Марину Сендомирскую с маленьким сыном, которого он имел от нее.

Прочие предводители войска [Димитрия] тотчас разбежались, исключая разбойника Лисовского. Он остался еще в стране с шайкою, состоявшею по большей части из казаков. Переходя с места на место, он грабил, разорял бедных крестьян и внушил к себе такой страх, что везде, где только слышали его имя, жители приходили в ужас, так что шайки его, спустя значительное число лет после его смерти, продолжали грабить и разорять под его именем, которое наводило страх на бедных крестьян.

Между тем знатнейшие вельможи вступили в сношение с Жолкевским, предводителем войска короля польского, и объявили, что они готовы избрать Владислава, королевича польского, государем и царем, но с условием, чтобы он в течение известного времени сам лично вступил в управление, которое в его отсутствие будет поручено польским и русским вельможам, заключившим с ним договор, и чтобы низложенный царь, князь Василий Иванович Шуйский, брат его князь Димитрий и все их приверженцы были выданы полякам как пленники. Гетман Жолкевский, окончив дело о договоре, думал, что он подчинил Московию своему королю, ив 1611 году решился вернуться в Польшу. Хорошо зная характер русских, он для соблюдения [договора] назначил на свое место главным начальником своего помощника Гонсевского и увез с собою в Польшу, как пленных, бывшего царя Шуйского вместе с братом и их прислугою. Оба Шуйские вскоре умерли в Польше.

Глава XX

Русские желают прибытия в Москву избранного
ими в цари королевича Владислава и вследствие
того восстают против поляков. Поляки огнем
и мечом разрушают Москву. Трубецкой и Ляпунов
осаждают их в разоренной Москве

Как только Гонсевский и Борковский вместе с знатнейшими русскими вельможами вступили в управление Москвою (именем своего царя Владислава), то немедленно начались между ними несогласия. По личному усмотрению и расположению они назначили воевод во все города, судили пристрастно и несправедливо, к великому неудовольствию народа, который за свои правые дела был осуждаем, как за неправые. Вследствие этого происходили великие раздоры в народе, начали взывать о царе и желать его прибытия в Москву. Срок, назначенный для его приезда, уже прошел, а между тем еще никакого известия о времени его прибытия не было.

Наконец снарядили послов, от духовных — Филарета Никитича, бывшего в то время архиепископом ростовским, от светских чинов — боярина Голицына, от простого народа — сотника. Это посольство отправили к королевскому величеству польскому, в лагерь, находившийся под Смоленском, с просьбою, чтобы избранный царь Владислав был отпущен в Москву, вступил в управление царством и таким образом избавил народ от всех бедствий и внутренних усобиц, так как вследствие обещаний, данных Жолкевским и его приближенными при избрании королевича в государи, время, назначенное для его прибытия, давно уже прошло.

Когда послы были допущены к королю и донесли ему о вышепомянутом поручении, он (выслушав их) велел отвести их, как пленников, в Польшу. Он не писал и не дал знать в Москву о том, почему он велел содержать послов, как пленников; точно так же он не уведомил о том, приедет или не приедет королевич Владислав. Последний, имея в виду судьбу Димитрия, медлил, ибо знал, что ему будет не многим лучше в Москве, чем Димитрию.

Эти обстоятельства, сделавшиеся известными в целой стране, повсюду возбудили в народе сильное волнение. Вельможи, убедившись в том, что царь не сдержал своих обещаний, стали совещаться о том, что им предпринять. [Владислав] всеми чинами государственными был избран царем с тем, чтобы он, как кроткий государь, принял управление в известный срок и мирно управлял народом. Владислав же, как замечали, делал противное, не прибыл в назначенное время, что повергло страну в великую смуту; они знали также, что отправленные из Москвы послы, принадлежавшие к знатнейшим лицам, задержаны, как пленники. Отсюда [вельможи] заключили: так как [королевич] обращается с ними не милостиво, не так как прилично было царю, а как мог обращаться с ними только враг и тиран, то они, в свою очередь, не считали себя более связанными присягою и обещаниями, данными [королевичу].

Когда вельможи пришли [к такому заключению], в Северской стороне восстал боярин Прокопий Ляпунов. Он стал собирать всех вельмож и бояр, желавших счастия своему отечеству. В этом государстве бояре и дворяне более заботятся о благосостоянии страны, нежели простой народ, что совершенно согласно с словами И. Липсия в 1-й его книге “Constantia” (“Постоянство” (лат.)), в которой он говорит: “Богатые и благородные более любят свое отечество и заботятся о нем, нежели простые люди и бедняки, которые обыкновенно более озабочены тем, что лично касается их, чем делом общественным”.

Совершенно справедливо, что в наших Нидерландах бывает много частных людей, которые сами собою, по собственному побуждению, очень заботятся о благе страны (еще недавно некто хотел опровергнуть мнение Липсия), но они делают крайне мало и к ним можно применить пословицу: паршивые овцы блеют громче других. Но возвратимся к начатому рассказу. Вышепомянутый Ляпунов с помощью своих сторонников составил войско, с которым он намерен был осадить Москву, дабы стеснить находившихся там поляков.

Между тем Прокопий Ляпунов изменил свое решение и тайно написал к некоторым из знаменитнейших московских граждан, что он мало-помалу будет посылать своих людей в Москву, где их можно будет разместить и скрыть по разным домам для того, чтобы они в назначенный день все вместе напали на поляков, находившихся в этих домах, перебили их, овладели таким образом городом и Кремлем и затем из знатнейших бояр, ближайших к престолу, выбрали бы царя и великого князя московского, и т. д.

Когда это было решено, поляки, как кажется, извещенные об этом решении, придумали для своей защиты следующее: в 1612 году во вторник перед Пасхою, бывшею 24 марта старого стиля, в то время, когда купцы и мелочные торговцы сидели в своих лавках в Китай-городе (Говорят, что этот город с Кремлем был некогда построен татарами, прибывшими из Китая, вследствие чего и произошло название Китай-город — Примеч. авт.) (особый город в Москве, с пятью воротами; в нем находится Кремль — местопребывание царя и великого князя), так как по обычаю те, которые имеют лавки, проводят в них время с 8 до 11 часов утра, поляки в 9 или 10 часов (когда было очень много народу на рынке) вышли из Кремля, напали с оружием в руках, убивали, секли и рубили всех тех, которые находились в Китай-городе или которых они могли настигнуть. Говорят, что перед тем поляки искали причины заговора [руководимого Ляпуновым], но достоверного известия не могли получить. Затем из Китай-города они ворвались в город [Кремль], зажгли его с четырех сторон, наконец вернулись снова в Китай-город и затворили его [ворота]. Народ в это время тушил пожар, насколько это было возможно, и затем все, захватив свое имущество, бежали из города, так что из граждан или русских в нем остались одни только воры, которые грабили дома, оставленные бежавшими, и уносили с собою все, что там было забыто.

Между тем показался боярин кн. Мстиславский, ехавший в сопровождении своих слуг и холопей. Видя улицы пустыми, он подумал, что жители, может быть, из страха попрятались по домам, и начал звать их: если кто-нибудь спрятался из страха, тот может выйти; с ним ничего дурного не сделают; он [князь] прибыл для того, чтобы быть посредником и уладить дело между ними и поляками. Однако на этот зов явилась только шайка воров, продолжавших еще грабить то, что оставалось в домах разбежавшихся жителей. Эти [воры], прекратив грабеж, казалось, хотели что-то говорить, но Мстиславский сказал им, чтобы они позвали именитейших граждан, что распря между ними и поляками будет прекращена. Но [воры] и слышать о том не хотели, закачали головами и стали вести себя очень грубо. Это побудило доброго боярина оставить этих людей в том же положении, в каком он их нашел. Он повернул лошадь и уехал.

Между тем люди, выбежавшие [из города] на поле, шумели, били в барабаны, неистовствовали и кричали, что они непременно разорвут поляков, но никто не имел смелости отправиться в город. Между тем если бы они все вместе туда вернулись и вступили бы в бой с неприятелем, то они удержали бы город, если бы поляки были даже втрое сильнее [чем они были в действительности].

На следующий день поляки сделали еще нападение, снова подожгли со всех сторон город, быстро вернулись в Китай-город и затем в Кремль. После этого поднялся сильный ветер, вследствие чего пламя стало распространяться и весь город, имевший в окружности 7 немецких миль, в один день превратился в груды тлеющих углей. Особенно замечательно то, что поляки, бывшие в Кремле и Китай-городе, находящихся в центре пылавшего города, не пострадали ни от дыма, ни от искр. Отсюда [москвитяне] должны были бы лучше понять судьбы Божий, так как они слепы в делах веры. Явление ветра могло бы невольно заставить их осязательно почувствовать, справедлива ли кара Божия, ниспослана ли она ради грехов одного человека, подобно тому как за грехи Давида весь Израиль был наказан мором. О таких и подобных им карах поэт Гесиод говорит так:

“За преступление одного злодея Божия рука
ниспосылает на целую страну мор, голод и войну”.

Этого довольно, чтобы доказать, что кары, тяготеющие над этою страною (жителей ее мы считаем беспечными, суеверными и худыми христианами), справедливо обрушиваются на нее. Мы, однако, не будем говорить, что мы в наших Нидерландах лучше их и имеем гораздо более достоинств, чем [москвитяне], и ограничимся выражением, которым И. Липсий заключает свое рассуждение о “тайнах кары”: “Много есть предначертаний Божиих, для нас сокрытых, но несправедливых — нет”.

На другой день этого разрушения подступил к разоренной Москве Прокопий Ляпунов с своим войском. Только что он расположился лагерем близ нее, как к нему пришел военачальник Заруцкий с большим войском, состоящим из казаков. Так как оба они были простыми боярами, то к ним присоединился еще один из знатных вельмож — Трубецкой. Ему было вручено главное начальство над войском, а Заруцкий и Ляпунов были его помощниками. Они втроем (во все время пребывания своего в войске) управляли целою страною, ибо у них было свое судилище, своя канцелярия и все, что к ней принадлежало, подобно тому как было до осады Москвы.

Глава XXI

Один шотландский капитан предлагает
Трубецкому и Ляпунову прогнать польское войско
от Смоленска, но ему не назначили аудиенции.
Король польский завоевывает Смоленск

После того как войско [под начальством Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого] расположилось под Москвою и было приведено в надлежащий порядок, туда прибыл из польского лагеря, находившегося под Смоленском, шотландский капитан Гамильтон и сделал Трубецкому, Заруцкому и Ляпунову следующее предложение: если ему дадут 700 или 800 солдат, то он выступит в поход и обратит в бегство войско польского короля, осаждавшее Смоленск, ибо теперь обстоятельства благоприятны для такого предприятия: войско короля очень немногочисленно и имеет мало съестных припасов и военных снарядов, притом между солдатами происходят беспорядки; он знает также, с какой стороны будет очень удобно сделать нападение. Поэтому он не сомневался одержать победу, обратить поляков в бегство и освободить Смоленск. Но русские по незнанию, не желая поступить благоразумнее, чем они поступали, не согласились [на это предложение] и упустили таким образом представлявшийся им случай.

Между тем король польский велел снова снабдить [войско] запасами и наконец взял город Смоленск (он стоял под ним с своим войском около двух с половиною лет и почти соорудил против него новый Смоленск, подобный старому) на капитуляцию.

Замечательно, что после сдачи этого города в нем оказалось только 8 здоровых человек. Они-то и совершили эту сдачу. Все остальные во время долгой осады перемерли от голода и болезней. Отсюда видно, что может русский человек выдержать во время нужды.

Глава XXII

О том, как Прокопай Ляпунов за свою верную
службу был предан своими людьми и убит.
Козьма Минин, простой мясник, за свои умные
советы поступает в военный совет. Здесь же
о некоторых распрях, возникших в войске,
и о взятии Москвы

Квинт Курций и Плутарх рассказывают в жизнеописании Александра Великого, что он приказывал убивать тех, которые порицали его за дурные поступки, несмотря на то, что они, вследствие своей верной службы, были им возвышены и некогда были ему полезны, как случилось, например, с Клитом, с Каллисфеном и многими другими. В то время когда Александр был разгневан, Клит повторил стих из “Андромахи” поэта Эврипида:

“О, как испорчены нравы греков!”

А осужденный Каллисфен, уходя, заметив гнев Александра, проговорил следующий стих Гомера:

“Это некогда стоило жизни Патрокла,
который превосходил его и честью, и добродетелью”.

Так было и в России во все время этих смут. Когда [у москвитян] был хороший начальник или предводитель, они из ненависти (за то, что он стяжал себе уважение народа своим благоразумным управлением) тотчас старались погубить его. Так случилось и с Прокопием Ляпуновым. Он был искренно предан своему делу и держал свое войско в строгом повиновении и порядке. Вышепомянутый Заруцкий, напротив, содержал своих казаков грабежом, дозволял им, по их желанию, повсюду разорять и грабить крестьян и простых людей, вследствие чего крестьяне жаловались воеводе Трубецкому на разорение, им причиняемое. Они говорили, что казаки им наносят более вреда, чем поляки, их враги.

Указав на это Заруцкому и Ляпунову, Трубецкой требовал, чтобы они держали свое войско в строгом повиновении. Так как Ляпунов, как сказано выше, исполнял это требование, то он оправдал [от обвинения] и себя, и свое войско, вследствие чего своеволие казаков Заруцкого сделалось известным. Ляпунов подверг их за это наказанию, упрекнул Заруцкого в его распоряжениях относительно солдат и приказал ему впредь держать их в более строгом повиновении. Это очень оскорбило Заруцкого, и он возымел такую ненависть к Ляпунову, что стал грозить ему смертью. На это Ляпунов мог бы ему отвечать так же, как Каллисфен, изменив вышеприведенные слова Гомера:

“За это поплатились жизнию Скопин и многие другие,
превосходившие его и честью, и добродетелью”.

Для достижения своей цели — жестоко отметить Ляпунову — Заруцкий употреблял все средства. Поэтому он отправился к некоторым из своих казаков и внушил им, что Ляпунов — изменник, желающий добиться власти, что он намеревается вступить на престол, что он главный виновник запрещения, вследствие которого казаки не могли разъезжать за добычей, что для них было бы лучше погубить его.

Казаки были этим крайне ожесточены, сошлись вместе и напали на Ляпунова в его шатре. Не зная об их намерении, он поспешно вскочил и схватил свою саблю, чтобы защитить себя. Он мог бы повторить с Клитом следующий стих Эврипида:

“О, как испорчены в России нравы!”

Но Прокопий Ляпунов, видя, что на него напала такая толпа казаков, которая была в состоянии все уничтожить и изрубить, бросил свой меч и отдал себя на растерзание разъяренным зверям, и [казаки] немедленно рассекли его на куски. Так был вознагражден Прокопий Ляпунов за свою верную службу отечеству. Бросая оружие, которым он защищался против своих палачей, он имел полное право воскликнуть подобно Солону, который, заметив, что он напрасно защищает город Афины против Писистрата, сложил оружие пред Акрополем и сказал: “О отечество, я защищал тебя и словом, и делом!” Он желал этим сказать, что с его стороны не было недостатка в мужестве.

Несколько времени спустя приобрел известность мясник в Нижнем Новгороде, по имени Козьма Минин. Как человек храбрый, обладавший большим даром слова, он вместе с Трубецким и Заруц-ким приобрел влияние на управление войском, не без согласия на это со стороны офицеров и начальников. Он убеждал народ честно исполнять свой долг, жертвовать своим имуществом и кровью для того, чтобы единодушно изгнать поляков из страны. Он указал на самые удобные для этого средства, которые необходимо было принять, и предложил с своей стороны давать 90 руб. на военные издержки, если бы даже у него было всего 100 руб., и, сверх того, сам обещал участвовать в походе против неприятеля. Он говорил, что все должны делать то же. Со стороны мясника это был очень необыкновенный поступок, достойный прославления. Если бы это случилось в какой-либо другой стране или в наших Нидерландах (где простолюдин гораздо образованнее), то я убежден, что Козьма Минин слышал бы, как поют эти стихи поэта Эврипида:

“Гражданин может стяжать высшую похвалу и честь тем,
чтобы, не щадя ни имущества, ни крови
ради своего отечества, быть готовым умереть за него”.

Этого мясника Кузьму Минина за его умные увещания Трубецкой принял в военный совет.

Вслед за тем возникло между боярами разногласие по вопросу о том, кого избрать царем после взятия города [Москвы]. Трубецкой со своими [приверженцами] говорил: если добьются того, что город будет взят, то тогда увидят, кого следует избрать, кто может хорошо и мирно управлять государством. На это Заруцкий возразил, что он никого не может признать своим государем, что он вел войну только ради маленького сына Димитрия, который должен быть государем [москвитян]. Другие на это отвечали, что он — сын вора и изменника, виновника смуты, распространившейся в стране, что они никогда не согласятся признать его своим царем. Тогда Заруцкий, убедившись в том, что его замыслы не будут иметь успеха, ушел с своими [казаками] из лагеря в Калугу и отсюда вместе с Мариною Сендомирскою и ее сыном Димитрием отправился в Астрахань, город, лежащий на Волге, близ Каспийского моря. [Жители Астрахани] поклялись признавать своим государем сына Димитрия.

Между тем осажденные в Москве поляки, потеряв надежду на освобождение, принуждены были вследствие голода сдать город. Сверх того их знатнейшие лица, Гонсевский, Барковский и другие, во время осады бежали из города и успели спастись. Поэтому осажденные всеми мерами старались вступить в переговоры с русскими. Это удалось, и, наконец, был заключен договор, по которому осажденным полякам было обещано хорошее помещение. Но это обещание не исполнили. Когда они стали выходить с оружием и имуществом, на них напали и стали убивать. Видите, как это вполне согласно с прежним коварством русских! Они обещают, как мужчины, а держат свое слово, как бабы, как это случилось с Болотниковым и Петром Феодоровичем под Калугою.

Так русские снова завоевали Москву, простояв перед нею два с половиною года. Тотчас по занятии города начальники и знатнейшие люди приступили к избранию царя. Они избрали царем и великим князем московским Михаила Феодоровича, сына Филарета Никитича, архиепископа ростовского. Несмотря на свою молодость, он тем не менее стал очень мирно управлять царством и править им и по настоящее время.

“Rexi non gladio, sed pietatis ope” (Служи царю не мечом, но благочестием (лат.)).

Глава XXIII

Князь Михаил Феодорович делается царем,
снова успокаивает страну, наказывает приверженцев
Димитрия и велит повесить его сына, мать которого
Марина Сендомирская умирает

Россия, истощенная и расстроенная долговременными войнами, снова вздохнула и начала успокаиваться под управлением царя Михаила Феодоровича. Города, находившиеся в Северской стороне и других областях (они еще продолжали стоять за сына Димитрия), также сдались Михаилу Феодоровичу и признали его своим царем. Это случилось приблизительно осенью в лето 1614-е.

В это время астраханцы, не желая [признать Михаила царем], продолжали еще долгое время упорствовать. Так они еще держали в городе царя [сына Марины] с матерью и некоторыми приверженцами Димитрия, которые отклоняли их от признания царем Михаила Феодоровича. Но когда, под конец, они увидели, что во всех соседних городах, сохранявших мир с царем, все шло хорошо, то и они отступились от своего намерения и перешли под защиту его ц. в—а Михаила Феодоровича. Они признали его своим государем-царем и покинули сына Димитрия с его матерью и Заруцкого, который привез их в Астрахань и отсюда вместе с ними был отправлен в Москву. Здесь, по зрелом обсуждении, знаменитого Заруцкого посадили на кол. Эта обычная у русских казнь совершается так: берут длинный деревянный кол, заостряют его с одного конца, который очень гладко намазывается мылом, втыкают этот конец в задний проход преступника и с другого конца большим молотом ударяют по колу до тех пор, пока он не пройдет до самого горла, затем его поднимают и оставляют страдальца умирать в сидячем положении.

Затем публично повесили Димитриева сына, которому было около 7 лет. Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни]. Так как в это время была метель и снег бил мальчику по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?” Эти слова напоминают слова, которые поэт Эврипид заставляет произнести своего Астианакса: “Мать, сжалься надо мною!” Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из молчал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребенка оставили умирать на виселице.

В этом случае действия русских можно всего лучше сравнить с действиями греческого флота после падения Трои, ибо то зло, которое греки терпели от сына Гектора, русские терпели от сына Димитрия, опасаясь, чтобы он не достиг зрелых лет. Доказательством этого могут служить стихи Эврипида, которые произносит Улисс по поводу тоски Андромахи, при похищении ребенка Астианакса:

“Во мне возбуждает тоску страдание матери,
но еще более во мне возбуждают тоску страдания
матерей гречанок, на несчастие которых он бы вырос”.

Говорят, что затем мать ребенка, Марина Сендомирская, была задушена между двумя кроватями. Многие различно рассказывают об ее смерти. Некоторые говорят, что она умерла своею смертью. Но как бы то ни было, верно то, что она умерла вдруг, так что никто ничего не знал об ее болезни, и это случилось весьма скоро после того, как был повешен ее ребенок. Если ее даже и не задушили, то тем не менее ее смерть была насильственною. Она умерла вследствие горести и страданий от нанесенных ей оскорблений.

Таким образом погиб Димитрий со своим потомством, и о нем перестали думать. В этом мы [ясно], как в чистом зеркале, можем видеть, что проявлению гнева Господнего ничто не составляет препятствия, как прекрасно выразился один нидерландский поэт:

“Когда разразится гнев Божий — ни огонь, ни вода,
ни железо, ни сталь, ни камень не могут помешать Ему”.

Кажется, по справедливому велению Божию, дети и внуки Ивана Васильевича были наказаны за его тиранию. Жестокость этого царя была так велика (как известно многим путешествовавшим по России), что описание ее показалось бы невероятным. Она простиралась не только на врагов его, но и на собственных его подданных.

Совершенно достоверно то, что читаешь о различных тиранах, об их жестоком правлении, их жизни и смерти, как, например, [о действиях] Антиоха, благородного царя сирийского, против иудеев в Иерусалиме, о Дионисии, тиране сицилийском, Нероне, Кае Калигуле, Домициане и других [императорах, царствовавших] в Риме, — все они сами понесли наказание за свою тиранию и печально окончили свою жизнь. Антиох, мучимый тяжкою болезнью, почувствовал приближение смерти и познал, что Бог карает его за жестокость; Дионисий был изгнан, и под конец [жизни] царь превратился в школьного учителя; Нерон, преследуемый за свою тиранию (не видя другого исхода в жизни) проткнул себе горло кинжалом; Калигула (после 3-летнего жестокого управления) был убит шайкою заговорщиков, нанесших ему 30 ран; Домициан тоже пал жертвою заговора. Но тиран московский Иван Васильевич процарствовал долго, и смерть его не была насильственною. В этом можно видеть долготерпение Божие, ибо Св. Писание говорит, что Бог взыщет здесь преступления отцов на детях во втором, третьем колене и т.д. Поэтому мы можем совершенно справедливо сказать вместе с поэтом Эврипидом:

“Богиня мести Немезида подвигается медленно,
но, по прошествии [известного] времени,
она сильно бичует злодея”.

Могут сказать: как могут дети исправить то, что сделали их родители? Ответ: зачем необходимо детям благородных родителей, принцам и государям, оставлять те пожалования, которые были предоставлены родителям за их добродетель? Мы не намерены здесь входить в рассуждение о предначертаниях Божиих и поэтому приводим в заключение слова римского поэта, который говорит:

“Часто наказание постигает преемника,
а не того, кто достоин наказания”.

Из того, что наказание не является тотчас после того, как совершено преступление, еще не следует делать заключение о том, что наказание еще не назначено, как говорит Гесиод: “Преступление и наказание возникают в одно и то же время”. На основании этого и подобных обстоятельств мы приходим к тому заключению, что на детей переходит вина отца, хотя они не подвергаются тем мучениям, которым подвергал других отец их. Тем не менее смерть неизбежна, если стрела попадет в сердце, как говорит поговорка:

“Если я обречен на вечное страдание, то мне все равно,
приходится ли мне страдать от огня, меча и пули
или от того, что отнимает жизнь и разрушает тело”.

Все шло к тому, что потомство Ивана Васильевича исчезло и почти никто более о нем не вспоминает, ибо те, на которых он при жизни наводил ужас, отметили после его смерти детям и внукам, как видно из наступившей по кончине его трагедии.

Царь Михаил Феодорович остался царем всея Руси, не встречая нигде враждебного сопротивления и очень мирно управляя своим царством. Тем не менее (в его царствование в 1619 году) Москва еще раз подверглась осаде со стороны поляков, при чем присутствовал лично королевич Владислав Осада продолжалась недолго и между двумя воюющими сторонами был заключен добрый мир. В договоре было постановлено, что бояре, находившие в плену (отец его ц в—а, бывший тогда епископом ростовским, Голицын и многие другие), должны быть немедленно отпущены на свободу. Когда они вернулись в Москву, то отец его ц в—а (которого в миру звали князем Феодором Никитичем, а в монашестве Филаретом Никитичем, ибо он носил сан архиепископа) был избран патриархом.

Так королевич Владислав вернулся со своим войском в Польшу Он оставляет в добром покое Россию по настоящее время Господь Бог да сохранит ее в мире надолго и нам тоже да ниспошлет добрый мир с нашими врагами, чтобы не раздавались по городам нашим вопли и стоны и бранные клики. Это доставило бы большую радость многим благочестивым христианам. Да ниспошлет нам мир Царь царей, который есть и будет истинным помощником и миротворцем нашим, отныне и до века! Аминь.

Э. Г. Геркман
15 декабря 1625 г
Ne cui invideas (Да не лиши нас этого (лат.)).

(пер. Е. Е. Замысловского)
Текст воспроизведен по изданию: Хроники смутного времени. М. Фонд Сергея Дубова. 1998